Когда в моем старинном колледже Святого Джона в Оксфорде узнали, что я в плену, они сразу же предложили организовать приезд моего сына, чтобы он смог навестить меня в лагере. Однако бюрократическая машина оказалась настолько медлительной, что меня тем временем уже репатриировали. Но сына все равно пригласили, и ректор колледжа принял его по-дружески. Тридцать пять лет назад мы были с ним студентами этого колледжа и сохранили нашу дружбу с тех пор. Я часто вспоминал те счастливые дни. Лежа на огромной лужайке колледжа Святого Джона, я имел обыкновение любоваться его фасадом в тюдоровском стиле, заинтересовавшим меня еще до моего поступления в Оксфорд. Я получал огромное удовольствие от частых обедов старшекурсников в общем зале, где смокинг был обязателен. В конце обеда мы ожидали бокала портвейна для традиционного тоста «За церковь и короля», который произносил наш куратор.
В лагере нас «коллективно» посетил известный военный писатель капитан Б.Н. Лидделл Гарт, хорошо относившийся к немцам. С тех пор у нас с ним завязалась дружба, и не только профессиональная. Я несколько раз пользовался его гостеприимством у него дома, и он должен был приехать ко мне в Германию, но разразилась война в Корее.
И напоследок ко мне в Бридженд приехал мой старый друг с оксфордских времен Курт Ган. Он вынужден был эмигрировать из Германии и открыл затем в Шотландии, в Гордонстауне, свою знаменитую школу. Курт предложил мне после освобождения поработать в одной из его школ. Таким образом, у меня появилась надежда, что я не останусь надолго без работы.
Наконец настал день, когда, вернувшись к вечеру в лагерь, мы услышали от дежурного слова поздравления со скорым освобождением. Через некоторое время мы, как эмигранты, упаковали свои вещевые мешки. С грустными мыслями оставлял я на койке в камере свою старую шинель. Она побывала со мной во многих сражениях и порядком износилась. 13 и 14 мая нас провезли по Оксфорду и Ньюмаркету, где еще со времен Стюартов проводились скачки, мы видели издалека многочисленные шпили церквей в Кембридже, затем нас привезли в распределительный лагерь под Бери-Сент-Эдмундс. На следующий день мы погрузились в Хардидже на пароход, отправлявшийся в Хук-ван-Голланд, который вновь пробудил во мне воспоминания тридцатипятилетней давности. Море было неспокойное и пестрело парусами яхт, принимавших участие в регате. Они заполнили собой все пространство, широко рассеявшись по горизонту и идя против сильного ветра. Я сидел в одиночестве, созерцая море и носимые штормом лодки. Какие перемены ждут меня после десяти лет исключительно военной жизни, надо снова учиться стоять на своих ногах, зарабатывать на жизнь в условиях свободного рынка и обеспечивать семью, находить общий язык с новым окружением. Едва ли стоило надеяться, что немецкий народ примет своих генералов с распростертыми объятиями. Скорее (и правильнее) они станут упрекать нас за то, что мы не разобрались в ситуации и ничего не сделали для того, чтобы положить конец этой войне.
Я понимал также, что большинство наших офицеров еще не скоро вернутся домой, что споры по поводу взаимоотношений армии и Гитлера еще некоторое время будут продолжаться и что темные дела прогитлеровски настроенных генералов выплывут наружу и станут известны общественности.
Наконец, я никак не мог мысленно нарисовать себе дом, в который я возвращался, так как дом, где жила моя семья с одной-двумя прислугами, занимали теперь семнадцать жильцов с самыми разными запросами. Постепенно они завладели всеми комнатами и ванной, оставив моей жене одну-единственную комнату. Все это омрачало картину воссоединения с П. и моей новой свободы.
В Хук-ван-Голланде нас отлично накормили в офицерской столовой, которая, видимо, была оборудована для англичан, а затем отправили в Мунстерлагер, куда мы прибыли 16 мая. Формальности нашего освобождения не заняли много времени. Английский комендант из Бридженда сопровождал нас на всем пути домой и сделал так, чтобы все прошло гладко. 18-го он привез меня и двоих моих коллег в Ганновер, где мы расстались с самыми дружескими чувствами. Я сел на ближайший поезд до Геттингена, куда и приехал среди ночи.
На пустынной улице я разглядел одинокую фигуру человека, видимо тоже вернувшегося на родину. Поэтому я сказал ему: «Скоро мы будем дома!» – на что тот ответил: «Там уже все не так, как прежде». Возможно, он имел в виду разрушенный брак. Это еще один аспект германской трагедии.
Вещевой мешок казался неимоверно тяжелым, когда я шел один в темноте по длинной, плавно поднимающейся в гору дороге и размышлял, как позвать П., не разбудив соседей. Очень тихо я вошел в садик позади дома и издал короткий свист, бывший для нас особым сигналом. П. появилась на веранде.
