Я старался освободить СД от какой-либо ответственности за безопасность войск в районе Болоньи и свести их функции к охране и отправке гражданских заключенных. Что касается всего остального, то я постепенно передавал дела итальянских нарушителей закона итальянским властям. Если преступления совершались против германских оккупационных сил, я отдавал распоряжение рассматривать подобные дела в обычных гражданских судах.
Из-за близости Болоньи к линии фронта ей трудно было предоставить статус открытого города. Кессельринг по собственной инициативе несколько раз писал мэру, уверяя, что хочет уберечь этот город от ужасов войны и рассматривает его как открытый. Приняв командование в этом районе, я запретил доступ в центр города всем немецким войскам. Мою акцию восприняли как следствие решения, принятого Кессельрингом. Мэр рекламировал эту меру как мог, предвосхищая таким образом, как всем казалось, факт придания городу статуса нейтрального, что, по его мнению, было бы в интересах города и его обитателей. Для меня же основной резон был в том, чтобы не связываться с партизанами. Кроме того, так проще было охранять войска и поддерживать в них дисциплину. Но когда воздушные налеты союзников на город совсем прекратились, его жители поверили, что между воюющими сторонами достигнуто полное взаимопонимание. Я, естественно, предположил, что союзникам дали знать о том, что Кессельринг прилагает все усилия, чтобы придать городу статус нейтрального, а также о принятых мной мерах по умиротворению. Несомненно, было вмешательство и Ватикана, и правительства Бадольо с целью сохранить город, однако в случае с Болоньей все это не привело к подписанию международного соглашения, как и в случае с Монте-Кассино и Флоренцией.
Тем не менее, события могли развиваться так, что мне пришлось бы организовывать оборону Болоньи и строить тыловые укрепления. Возможность такого поворота надо было предусмотреть. Тогда агитация за нейтральный статус легко могла навлечь на меня риск нарушить некое международное соглашение. Следовательно, в моих интересах было добиться заявления, что в случае прорыва на этой ключевой позиции я не получу никаких иных приказов, кроме как защищать город до самого конца. Такая оборона в этом городе возможна, как и во всех других. Более того, рельеф местности на южной окраине Болоньи вполне подходил для обороны, потому что там было множество пещер.
В итоге у меня не оказалось другого выхода, кроме как обратиться к Кессельрингу с просьбой либо отменить приказ об обороне тыловых позиций там, где они проходят по окраине города, либо проинформировать мэра об истинном положении вещей. Кессельринг выбрал оборону и вынужден был написать мэру, чтобы сказать все как есть. (К счастью, Болонью не пришлось оборонять, потому что противник обошел этот город; без каких-либо боев и потрясений он был изолирован и оставлен.) Полученное мэром письмо не подорвало веру населения в то, что город был «открытым». В него непрерывным потоком шли беженцы, а поскольку они прибывали из зоны боевых действий, мы ничего не могли сделать, чтобы помешать этому.
Стало ясно, что нам не преодолеть все эти трудности, пока не накормим население. Что оказалось вполне осуществимо благодаря обильным продовольственным запасам в соседних провинциях, самых богатых в стране в сельскохозяйственном отношении. В Болонье имелись запасы на несколько месяцев. Фермеры привели домашний скот в город и держали его у дверей домов, во дворах и даже церквях, пока не забьют. Не хватало жиров и особенно соли, но их можно было взять с большого военного склада. Зимой возникла острая нехватка топлива. Так как в стране нет ни леса, ни угля, итальянцы более терпимы к холоду, нежели немцы. Но уголь нужен был для снабжения газом, электричеством и водой, и его приходилось с большим трудом доставлять через реку По, на которой не было мостов. И без того скудные запасы дров в окрестностях города сократились до предела, но их приходилось пополнять для обеспечения наших войск. Поэтому мы начали снимать шпалы с недействующих железных дорог. Санитарные условия оставались пока сносными, несмотря на то что население увеличилось за счет десятков тысяч беженцев. Мы тревожились только за летние месяцы.
Исходя из опыта, я запретил организацию публичных домов для солдат. Они ведут к нарушению дисциплины и уж в любом случае не сокращают количество венерических заболеваний. Опыт показал, что в той части Болоньи, где не было публичных домов, венерических болезней было меньше, чем на участке соседнего корпуса, где они были разрешены. Самым худшим в борделях военного времени является то, что их, как правило, организуют на радость тыловикам, а не солдатам с передовой.
Зимой моя штаб-квартира находилась сначала в Баричелле, потом еще западнее – в Падулле. Рядом с Баричеллой в замке Сан-Мартино жил бывший профессор университета города Болоньи граф Филиппе Кавацца, мой хороший знакомый. Жена его умерла, а единственный сын погиб на войне. Каваццо был в некоторой степени мизантропом, а теперь, когда его дом мог оказаться разрушенным, стал особенно злым. Он был ярым антифашистом. Во время визитов к нему я часто встречал весьма сведущего человека, который всегда информировал меня во всех подробностях о ситуации в Болонье. Он выступал от лица ее жителей и показывал мне списки жертв «чернорубашечников», что давало мне право принимать меры и, в общем, делать все, чтобы облегчить участь этих людей. Это был отец Казати, настоятель доминиканского монастыря и приятель Каваццы.
В официальной директиве командующего армией говорилось, что мы должны сотрудничать с церковью, которая на протяжении всей войны и в отсутствие должной государственной системы являлась представителем страдающего населения. Поэтому я, вскоре после того как принял командование в этом районе, нанес официальный визит кардиналу Назелли Рокка. Но увидел в нем священнослужителя, который то ли не хотел быть скомпрометированным, то ли испытывал вполне понятную антипатию ко всем немцам. Во всяком случае, мы так и не вышли за рамки обычного обмена любезностями, и даже мое совершенное владение итальянским и католическое вероисповедание не смогли устранить напряженность, как это не раз случалось в подобных ситуациях. Между тем мне было известно, что кардинал пытается спасти Болонью от разрушения, используя свои связи с Ватиканом и папским посланником в Берне. С другой стороны, он мало что делал, чтобы разрешить внутриполитические проблемы.
В таких делах именно отец Казати закрывал собой брешь. Когда я спросил его, представляет ли он, будучи настоятелем доминиканского монастыря, всю церковь – в данном случае это мог делать кардинал, – он ответил утвердительно. Что касается всего остального, то он был яркой личностью, очень умным и знающим человеком, как и основатель его ордена. Поэтому во время бесед с ним я испытывал удовольствие, но в то же время находился в постоянном напряжении по причине чрезвычайной отточенности его логики. Понятно, почему главой доминиканцев в Болонье был избран столь незаурядный человек. В период позднего Средневековья университет этого города пользовался величайшим уважением, таким же, как парижский. Святой Доминик отправил своих сыновей сначала сюда, чтобы они несли веру в среду образованных людей, ведя дискуссии с духовной элитой города. Его последователем в этом деле стал святой Игнатий, у которого возникла такая же идея после Реформации. Их духовная программа на все времена отделила доминиканцев от нищенствующего францисканского ордена, основанного в тот же самый период. В мужском монастыре Болоньи хранятся святые мощи основателя ордена.
