Мы сорвали все попытки прорыва со стороны противника и, казалось, создали стабильный участок фронта. Тем не менее, положение Германии продолжало ухудшаться, и каждый понимал, что конец близок. Поэтому относительное спокойствие на этом театре военных действий было в некотором смысле парадоксом. Я занимался тем, чем, как правило, занимаются старшие командиры в подобной ситуации: демонстрировал собой уверенность, противоречащую здравому смыслу. Я бродил в одиночестве по книжным лавкам Болоньи, изучал архитектурные достопримечательности и, несмотря на протесты моего штаба, выезжал один в захваченные партизанами пригороды. Меня стали предостерегать даже мои итальянские знакомые, которые хорошо представляли себе опасность таких поездок. Да пусть знают эти партизаны, что ничего они со мной не сделают!
Я нахально демонстрировал свою притворную уверенность тем, что способствовал возобновлению спектаклей в оперном театре Болоньи, а это было довольно трудно. Я распорядился отправлять каждый вечер сотни немецких солдат, вместо борделя, на театральные представления. Специально собранные итальянские труппы варьете ездили в места расквартирования войск. Хотя это и было против правил, но я считал, что в период отдыха такие нарушения были необходимы солдатам. Опасность шпионажа я не воспринимал слишком уж серьезно: если каждый из тысяч партизан уже был шпионом, то что могут сделать полдюжины артистов? Весной устраивались концерты классической музыки, и я распорядился открыть на окраине города офицерский клуб. Днем там проводились учебные занятия по взаимодействию артиллерии и пехоты, а вечерами показывали фильмы, шли представления варьете и концерты. Клуб получал дополнительные продукты питания и вино от местных поставщиков.
В Баричелле у нас были заурядные квартиры. Офицеры поддерживали хорошие отношения с местным населением, особенно с энергичным и доброжелательным священником, в доме которого младшие офицеры организовали столовую.
8 января нам неожиданно пришлось перебраться к Падулле. Место это было скучное по сравнению с Баричеллой, и такая перемена никому не понравилась. Но потом я нашел для себя уединенный, средних размеров дом. Он принадлежал одному богатому человеку, который переехал в Болонью и был убит там партизанами. Сохранившаяся в доме обстановка была безвкусной, но с помощью того, что оказалось под рукой, получилась комната, в которой я был счастлив. Стены и потолок в ней были, как обычно, покрашены белым. Пол покрыт красным кафелем. Мы сами соорудили большие белые абажуры для ламп. Там стоял большой круглый стол из ценного дерева и стулья, обитые красным и белым кретоном. В другом доме близ Болоньи мне попалось семь больших гравюр в рамах из красного дерева с изображением семи таинств. Я их позаимствовал, предварительно позаботившись о том, чтобы проинформировать об этом городские власти. Эти картины в широких рамах висели низко и полностью закрывали белую поверхность стены. Комната имела хорошие пропорции – квадратная с очень низким потолком. Пространство между двумя широкими окнами на южной стороне полностью закрывал громадный камин.
Стояла суровая для этих широт зима, четыре недели держался снег и сильный мороз. С линии фронта я обычно возвращался совершенно замерзший. Весь вспотевший после изнурительного хождения по передовой, с мокрыми от снега и воды ногами, я забирался в продуваемый насквозь маленький «фольксваген» и в таком состоянии возвращался в уют своей комнаты. Солнечный свет лился сквозь большие окна на снежно-белые стены и становился еще ярче от отблесков огня в камине. Каждый раз было одно и то же – праздник света и тепла и внутреннее удовлетворение. Здесь я мог жить своей собственной жизнью, отдалившись от мирских забот, погрузившись в книги, которые привез из Болоньи. Иногда у меня бывали гости. На первом этаже находилась столовая и маленькая гостиная с картинами, позаимствованными мной (с разрешения) из музеев Болоньи. Кроме помещения для хозяйственных нужд, там была еще только одна комната для гостей.
Имение включало большой сад и несколько хозяйственных построек, и его окружали высокая изгородь и деревья, поднимавшиеся выше дома. За ними лежали широкие открытые поля долины реки По.
Оттепель принесла весну. Теперь мы могли пить кофе в саду, где я проводил много времени. Изгороди стали бледно-зелеными, на деревьях появились красные побеги, и первый нежный покров из листьев переливался под восточным ветерком – картина, которая никогда не теряет своего очарования. Краски становились все глубже. Обильные белые бутоны на фруктовых деревьях постепенно скрывали зелень. Потом настала пора цветения и благоухания сирени.
Из моего угла сада открывался вид на широкие ворота и тополиную аллею, заканчивавшуюся у маленького красного домика. Ни городской шум, ни грохотание военной техники не нарушали веселого утреннего пения птиц.
Я послал за своими лошадьми. Вокруг изгороди на границе имения был проложен круг для скачек. Вновь я испытал удовольствие от хорошо отработанных приемов обучения лошадей брать препятствия легко и уверенно.
Оперативные и управленческие проблемы были так удачно разрешены, что я мог наслаждаться этим дарованным мне Богом отдыхом точно так же, как весной 1943 года в Любицкой. Я предавался покою, отлично понимая, какая рано или поздно меня ждет судьба.
Теперь я часто писал моим любимым детям, и даже мог позвонить им по телефону. Хотя уже с обеих сторон началось вторжение противника в Германию, они оставались пока еще на узкой неоккупированной полосе в Больцано и в Берлине.
ПОДГОТОВКА ВОЙСК
На этом этапе войны, естественно, становилось все труднее и труднее поддерживать равновесие в умах и душах солдат. Постепенно все, у кого оставалась хоть капля здравого смысла, начинали понимать, что выиграть эту войну уже нельзя, независимо от того, будет ли сопротивление южнее Альп и как долго оно продлится.
Еще будучи в Кассино, я выбрал в качестве партийного уполномоченного от нацистов одного офицера запаса, с которым был знаком со времен службы в кавалерийском полку и который занимал небольшую должность в моем штабе. Его определили на такого рода работу, потому что раньше он принадлежал к «Стальному шлему»
[32]. Когда эта организация была распущена, его принудительно отправили в СА. Там он тоже занимал незначительную должность, но недолго, так как ушел в отставку. С ним я мог открыто обсуждать все наши трудности. У него не было необходимости отмежевываться от национал-социализма, ибо он никогда его не принимал. Для меня это стало большим облегчением, потому что иначе мне посадили бы на шею какого-нибудь партийного дикаря, который бы служил доносчиком в недрах моего штаба.
До 20 июля фактически все шло хорошо, но после покушения на Гитлера партийные власти установили весьма подозрительную слежку за личным составом штаба моего корпуса и за мной лично, ввиду моего к ним отношения, которое было хорошо известно СД. Назначение партийного уполномоченного в мой корпус не было утверждено партией, как это предписывалось инструкцией, а я постоянно отказывался заменить его кем-то другим. Тогда с родины прислали инспектора, который должен был расследовать все обстоятельства дела.
