Вот я и обращаюсь к вам, товарищ военком: если и «зарыли» правду о Волхове, то ее необходимо возродить. Солдаты 2-й ударной, кто еще жив, все помнят, как было. И разве мы все, живые и мертвые, виноваты в том, что генерал Власов сдался немцам живым? Я был там до последнего дня и знаю, что никакой армии Власов не сдавал. Как знаю и то, что никто из нас, попавших в фашистский плен, не пошел туда добровольно. И какая наша вина в том, что взяли нас на болоте, погибающими от голода и ран? Мучились и умирали в немецких лагерях за колючей проволокой не предатели — те устраивались получше. Голодные, обездоленные люди на клопиных нарах никого не предавали. Они только мучились и гибли. На окраине Выры заросли густой травой рвы, где зарыты тысячи невинно замученных людей. Да разве только в Выре? А в Межно, Волосове, Луге? Разве правильно, что на тысячных могилах, где по нескольку суток колыхалась земля (ведь бросали туда и еще живых), нет и маленьких дощечек, напоминающих о том, что жили на земле эти люди?
Когда я пишу все это, мне кажется, что я пишу с того света. Услышит ли кто-нибудь? Надо торопиться — ведь мы, старики, уходим один за другим. А без нас кто покажет эти могилы? Если государству трудно выделить средства на памятные доски — народ не откажет. Собираем же мы деньги на памятник Василию Теркину — правильно, и это надо. Но не меньшей памяти заслужили и те, кто лег в землю пленным. И забыт…
Г. А. Стеценко,
бывш. рядовой 22-й осбр
З. И. Добровольская (Гусева)
Незабытые дни войны
Родилась я в 1922 г. в с. Ветеря Вторые Псковской области. В 1941 г. закончила среднюю школу и готовилась к поступлению в пединститут. Пришла на обед домой, а по радио передают: война!
Очень скоро начались бомбежки. Враг неумолимо приближался. Отец мой, Иван Петрович Гусев, был директором Середкинской МТС. Он получил приказ в срочном порядке эвакуировать технику и людей в глубь страны. Все бросали свои дома и вещи и отправлялись в неведомый путь. Куда мы двигались, я не имела представления, но все дороги были забиты военными. К папиной машине подошел незнакомый майор. Сказал, что машина экспроприируется в пользу Красной Армии, и, угрожая пистолетом, потребовал отвезти их в пос. Пролетарку Новгородской области. Папа просил разрешения взять с собой хоть одного из четверых детей. Взяли меня, как старшую, оставив маму с плачущими детьми на дороге, по которой брели усталые, убитые горем люди.
В Пролетарке папу арестовали, и он сидел в тюрьме до выяснения личности, потом ушел в партизанский отряд.
Я страшно кашляла, и меня лечила военврач Анечка. У меня оказался плеврит. Я пила какие-то таблетки, температура спала, но осталась сильная слабость, и Анечка предложила устроить меня на работу в столовую комсостава посудомойкой. Я с радостью согласилась. Мыть посуду — дело немудреное; позже меня перевели в официантки.
Вскоре меня зачислили рядовой комендантского взвода, выдали обмундирование и наган, научили приветствовать старших по званию.
Шло формирование Новгородской армейской группы (НАГ). Машинами нас перебрасывали в лес. Под Новгородом я пережила первую бомбежку. Здесь собралась уйма народа, было много эвакуированных с детьми, дороги были забиты людьми, машинами и лошадьми. И вот налетела немецкая авиация — самолетов не счесть — и начала бомбить. С испуга я начала бегать, ища укрытия, но какой-то солдат схватил меня и с криком «Ложись!» прижал к земле. Я взглянула в небо и увидела низко пролетавший самолет и летчика в черно-желтом шлеме и темных очках. Отбомбившись, самолеты кружили над нами, как стая ворон. Преследуя каждого человека, фашисты расстреливали людей из пулеметов. Когда стервятники улетели, глазам предстала страшная картина: окровавленные убитые и раненые, взбесившиеся лошади давят людей, кругом крики, стоны, детский плач…
Въехали в опустевший Новгород. Ярко светило солнце, отражаясь в раскрытых окнах. На подоконниках мирно цвели разноцветные герани, ветер трепал белые занавески. Въехали в кремль. Я с восхищением смотрела на Софийский собор, как вдруг налетели немецкие бомбардировщики. Я, как стояла возле могилы (уже позже узнала, что это была могила Гавриила Державина), так и упала, спрятавшись за холмик. После небольшого перерыва — снова бомбежка. Я бросилась в открытую дверь патриаршего дома и оказалась в подвале, где увидела много старинных книг, брошенных в беспорядке. Слева от входа, на земляном выступе, стоял стеклянный гроб со святыми мощами.
После бомбежки войскам был отдан приказ оставить Новгород. Помню, как ехали в кузове трехтонки по мосту через Волхов, затем через горящую деревню, словно сквозь огненный туннель: по обе стороны дороги полыхали дома, а мы задыхались от дыма и гари в машине, крытой брезентом. Когда выскочили наконец из этого ада, шофер сдернул горящий брезент и сказал: «Еще минута — и мы бы взлетели на воздух!»
По прибытии на место мне довелось увидеть тяжелую сцену. На поляне в четком каре были выстроены бойцы. Командир перед строем что-то читал с листа. Рядом с ним стоял стрелок с винтовкой наперевес. Я спросила крайнего солдата:
— Что он читает?
— Приговор трибунала о расстреле дезертира…
Сам дезертир, молодой парень, стоял по стойке «смирно» и напряженно вслушивался в слова приговора.
Закончив чтение, командир в полной тишине отдал команду стрелку: «Готовьсь!» Затем прозвучало: «Пли!» Раздался выстрел, и дезертир упал мертвым.
Было это после известного приказа И. В. Сталина «Ни шагу назад!».
А для нас началась лесная жизнь. Солдаты выкопали углубление и поставили большую палатку для столовой высшего комсостава. Расставили походные столики на 40 человек. Отгородили кухню и помещение для 4–6 человек, где питались командующий группой генерал-лейтенант И. Т. Коровников, замполит, начштаба полковник Лимаренко, заместитель по тылу полковник Сергеев, полковник Петров Иван…
Повар Вася Павлов, работавший до войны в сочинском ресторане, готовил очень вкусно, и претензий к столовой не было.
Пришла осень, а с ней дожди, слякоть. Ноги в тяжелых кирзовых сапогах были постоянно мокрые, к вечеру опухали. Спали на нарах, свернувшись «калачиком», укрывались шинелью. Однажды я простудилась и, устав, решила отдохнуть в свободном блиндаже, где по щиколотку стояла вода. Закуталась в шинель и крепко уснула. Проснулась от криков ребят: «А где же Зоя?» Я вскочила и с ужасом увидела вровень с лежаком воду — прямо как на картине «Княжна Тараканова». Дверь перекосило, и ребята выбили ее снаружи, освободив меня из водяного плена.
Однажды после бомбежки генерал Коровников вернулся с передовой и через адъютанта вызвал к себе нас с Верой Филипповой. Подходим мы к блиндажу и видим командующего с шинелью в руках.
— Девчата, вы шить умеете?
— Умеем.
Иван Терентьевич показывает на изрешеченные пулями полы шинели и просит починить:
— Надо сделать так, чтобы было незаметно, может, после войны она в музее будет висеть как экспонат!..
