В Гераклее русы остановились надолго. Полностью захваченный город был достаточно велик, чтобы дать приют десятку тысяч пришельцев с их старой и новой добычей, а в древней гавани поместились все тысяча судов. Теперь в домах гераклеотов по очереди отдыхали русы: спали на лежанках под крышей, от чего совсем отвыкли за месяцы похода, мылись в старинных банях, готовили пищу на очагах. Захваченные в городе женщины пекли хлеб и варили мясо для победителей. И казалось, статуи древних героев, святые в росписи церквей и сама горгона Медуза в мозаике пола с изумлением взирает на пришельцев – здоровенных, краснорожих, со светлыми волосами и золотистыми бородами, так непохожих на потомков греков-дорийцев и фракийцев-мариандинов, что обитали здесь уже полторы тысячи лет.
Но поход еще не был окончен. Каждый день часть войска отправлялась по окрестностям. Плодородные долины вокруг Гераклеи изобиловали селениями, где жители уже сжали хлеб и готовились убирать виноград. На краях опустевших полей стояли украшенные лентами, заплетенные в косы снопы – почти такие же, как «Велесовы бороды», что покрывают по осени все нивы Русской земли. При виде их славяне спохватывались: чуры, да никак уже осень? Невольно вспоминались жатвы на родной стороне, песни жниц, пиры, свадьбы…
Вблизи Гераклеи наткнулись на еще один город – Филиос и думали было осадить. Но тот, видя судьбу Гераклеи, предпочел сдаться сам и предложил хороший выкуп в обмен на то, что русы не войдут в него, не станут разорять дома и церкви. Бояре, посовещавшись, согласились: добычи было взято уже немало, и никому не хотелось терять людей в сражении, чтобы получить доступ к куче ненужных пожитков, если серебряные чаши и золотые монеты жители готовы отдать добровольно.
К тому же войску требовалась передышка: накопились раненые, появилось немало больных. Ни с того ни с сего на человека нападал жар, томил ознобом по полдня или больше, потом отпускал, и больной обливался потом. Все это так ослабляло, что к участию в вылазках хворые не годились, а их было уже около сотни. Пленные женщины говорили, в этих краях такая болезнь ходит постоянно. Другие маялись животами: то ли съели не тот овощ, не то попили грязной воды.
Дальше на восток за Пафлагонией начинались уже те края, в которых греки столетиями воюют с сарацинами из Сирии. Там же, кроме сарацин, находились лучшие греческие полководцы и собранные ими на это лето войска – потому-то вблизи столицы русы, напавшие с той стороны, откуда греки не ждали, и могли бушевать почти безнаказанно. В дальнейшем продвижении возникала угроза наткнуться как на сарацин, так и на греков.
Обдумывая все это, Мистина прикидывал: не пора ли поворачивать назад? Собрал бояр, общими усилиями посчитали дни: выходило, что войско в Греческом царстве уже около двух месяцев. По опыту купцов, подступало время возвращения домой: не позднее чем через две-три недели те уходили из Царьграда, чтобы успеть добраться до Киева прежде первых предзимних холодов. Войско же находилось на шесть переходов дальше от Царьграда на восток, и возвращение, при такой большой добыче и малом числе людей на каждом скутаре, могло растянуться дольше обычного.
– У нас есть два решения, – объявил Мистина воеводам, сидя на хозяйском мраморном сиденье в самом богатом дворце Гераклеи. На полу перед ним была выложена кусочками цветного стекла ужасная рожа какого-то чудовища с разинутым ртом и змеями вместо волос: сперва русы даже опасались на него наступать, потом привыкли. – Или мы сейчас поворачиваем штевни и возвращаемся домой на Русь, или остаемся здесь зимовать. Если остаемся, надо сейчас начинать готовиться, запасать на войско съестные припасы, дрова и теплую одежду.
Люди, с двух длинных каменных скамей вдоль стен взиравшие на него сейчас, были те же, что поднимали чаши богам на последнем пиру в Киеве – и в то же время совсем другие. В Киеве клятвы Ингвару приносили шестьдесят два человека – малых князей, бояр и наемников. В тот вечер, когда после огненной битвы Мистина говорил с ними о продолжении похода, вблизи устья Босфора перед ним сидели сорок три боярина. Теперь, после двухмесячного похода, осталось тридцать пять. В начале похода возле Ингвара и Мистины был целый круг из тех, кто входил в число княжьей родни: Тородд, Фасти, Сигват, Эймунд, Хельги Красный, Острогляд. Ярожит с Шелони – брат мужа Эльгиной сестры Вояны. Чернигость – свекор другой сестры, Володеи. Жизнята – внук Избыгнева и сват Эльги через Олега Предславича. Теперь из них осталось меньше половины: повернули назад в Киев Фасти и Сигват, погиб Чернигость, а позднее – его родич Буеслав, пропали после битвы в Босфоре Хельги и Эймунд; еще сохранялась надежда увидеть их когда-нибудь живыми, но когда и где? Не вернулся из долины вифинской реки Гипий Ярожит со всей своей дружиной, и совсем недавно, уже здесь, в Гераклее, умер от лихорадки Жизнята Далемирович. Из тех, кого Мистина считал родней, уцелели и остались при нем лишь Тородд и Острогляд.
За греческое лето все загорели, теперь на Мистину смотрели смуглые и кирпично-красные лица. Под загаром виднелись розовые пятна ожогов, принесенные с воды Босфора, багровели зажившие шрамы. Земислав лишился уха, Жбан – четырех передних зубов, получив взамен рубец поперек рта. У Ведослава теперь стал такой же кривой нос, как у самого Мистины – точно так же снесли краем щита в бою на стене второго осаждаемого города. Почти все нарядились в греческие шелковые рубахи с застежкой на левом плече – как сам Мистина, трое из-за жары сидели в одних портах. Причем порты у греков были не как у людей: как два длинных, во всю ногу, чулка, крепившихся шнурами к опояске. У богатых людей они шились из цветного узорного шелка, и ради красоты многие русы пытались приспособиться и привыкнуть; очень ценились в дружине «сарацинские» порты, сшитые из полосатого шелка, но по привычному образцу.
Но сильнее всего изменилось выражение лиц. Они были спокойны, а взгляды стали жесткими и острыми, как клинки мечей. Страшен человек в приступе боевой ярости, но не менее страшна и эта ровная, повседневная готовность сражаться и нести смерть. Глядя на соратников, Мистина узнавал на этих лицах глаза бывалых оружников отца, которые привык видеть с детства: веселые и безжалостные. И понимал: многие из них, как бояр, так и простых отроков, после этого лета не смогут вернуться к обыденной жизни в своих селах и городцах. Прежние мирные занятия покажутся бессмысленными, среди родных будет томить тоска, потянет назад, в дружинный круг, где тебе нет дела до примет урожая, вся жизнь укладывается в границы нынешнего дня, зато каждый час его переживается так остро, что кажется длиннее, чем целый месяц дома. После двух месяцев похода уцелели самые пригодные для такой жизни: крепкие телом, стойкие духом и сильные удачей. И князь найдет им место в дружине – кому в большой, а кому и в ближней. Ему ведь надо восполнять понесенные потери.
Не изменился только Хавстейн и его люди: они жили такой жизнью уже много лет и увидели для себя мало нового.
– Если зимовать, Амастриду надо брать, – сказал Вышегор. – Здесь для целой зимы-то тесновато и припасу мало.
Едва утвердившись здесь, послали тех же разведчиков в Амастриду – до нее был едва один переход. Но сведения не утешили: после Аскольдова набега стены восстановили и теперь содержали в порядке, а стратиотов в городе было на целую турму – тысяч пять. Наступая на такую силу, сидящую за хорошими стенами, русы заплатили бы за победу слишком дорого.
