Институт представлял собой несколько обшарпанных корпусов советской постройки, одиноко торчащих между лесом и полем. Типичные конструктивистские коробки, в которых лет двадцать уже не было ремонта.
На пятачке возле входа в главный корпус стояли несколько студенток, все с красивыми длинными волосами и с характерным восточным разрезом любопытных глаз. «Здравствуйте, Вадим Борисович», — чирикнул кто-то из них, и Вадим важно кивнул. «Все как одна безмозглые улитки, — с досадой сообщил он мне на ухо. — Я уже замучился читать им анатомию. Есть только одна надежда: каждая из них — из богатой кавказской семьи, и, когда эти девушки закончат институт, я надеюсь, они станут не врачами, а просто чьими-то хорошими жёнами».
Навстречу нам по коридору цокала каблуками дама в сером костюме и с бумагами подмышкой. «Здравствуйте, Марья Ивановна! — расплылся в улыбке Вадим. — Вот, за мной жена заехала, показываю ей институт». Марья Ивановна сделала благосклонное лицо, и подковы её снова зазвенели. Я потянула Вадима за рукав: «Что ты болтаешь? А если твоя настоящая жена здесь появится?» — но Вадим рассмеялся, дёрнул меня за нос и сказал громким шёпотом: «Не появится. Мы же с ней разведёмся скоро. А с тобой — поженимся».
В преподавательской стояло несколько старых дээспэшных столов, заваленных бумагами, и среди этих залежей были видны запылённые крышки двух или трёх ноутбуков, а к стене криво прислонялся советский лакированный книжный шкаф, наполовину заполненный учебниками. На подоконнике в глиняных и пластиковых горшках зеленели ухоженные цветы. «Это я из дома притащил! — сказал Вадим с гордостью — Вот это Дримиопсис, — говорил он, указывая на лопоухий подорожник в горшке, — а это Каллизия, а вот тут — ты, наверное, знаешь этот цветок, это Колеус гибридус, его называют домашней крапивой, а вот Зигокактус усечённый, он ещё называется Рождественский кактус…»
Вадим нашёл относительно чистую кружку, решил налить мне чаю, но чая в преподавательской не оказалось. Мне не хотелось ни есть, ни пить, и Вадим, оставив попытки включить чайник, сгрёб со стола какие-то тетради, и мы вышли из преподавательской. Потом спустились вниз по лестнице, снова прошли через двор с красивыми кавказскими студентками, бросили в багажник ненужные вещи и побрели по дороге. По одну её сторону лежало поле — кажется, когда-то оно было приспособлено под волейбольную площадку, а теперь выглядело унылым, потому что по колено заросло тимофеевкой и пыреем.
По другую сторону дороги возвышался лес. Снаружи он казался смешанным, но, когда мы зашли поглубже — выяснилось, что это настоящий сосновый лес, правда, не избежавший участи других зелёных насаждений, расположенных рядом с жильём человека. Лес был в меру замусорен, в меру вытоптан, кое-где на стволах виднелись приколоченные гвоздями пятилитровые пластиковые бутылки, оборудованные как зимние кормушки для птиц. В дальних же закутках, на удивление, сохранились и сырые овраги, пахнущие грибницей, и скупые бурые черничники, и поваленный сухостой.
Мы петляли между сосен без цели, держась за руки, как дети. Я была в туфлях на небольшом каблуке, и сухие ветки хрустели при каждом шаге, царапая чёрную ношеную кожу. Но меня это не волновало, и я почти перестала смотреть на землю, как вдруг чуть не наступила на нежно-розовую сыроежку. «Грибы! — обрадовался Вадим — Я видел, как студенты приносили их из леса. Но я не умею их собирать. У нас в Баку они не росли! А потом, когда я уже уехал оттуда, всё было как-то не до грибов. Так я и не научился. А ты умеешь? Этот как называется? А давай наберём побольше, и ты дома сваришь нам грибной суп!»
Я смеялась и кивала, да, конечно, мы найдём целую кучу грибов, и я научу тебя их собирать. Я вспоминала какие-то случаи из детства, рассказывала про огромный сосновый матвеевский лес, про дорогу на дойку, а ещё про то, как мой дедушка экзаменовал меня: примечал в лесу гриб, становился в шаге от него и кричал: «Где-то рядом со мной сюрприз! А ну-ка отыщи!», и я, счастливая, бежала на поиски секретного объекта.
Грибов в лесу оказалось немного, большей частью нам попадались поганки разных цветов и размеров. Их находил Вадим, и, после того, как гриб проходил идентификацию, он бросал его под ноги, раскатисто произносил: «Поганка!», и по его удивлённым восклицаниям непонятно было, то ли он восхищается, то ли разочарован. Ещё мы нашли штук пять или шесть крепких сыроежек, и все они прекрасно уместились в карманах Вадимовой кожаной куртки. Темнело, пора было возвращаться к машине.
На минуту мы остановились возле большого поваленного соснового ствола. Вадим смотрел на меня и улыбался. Вернее, он смотрел на меня, а видел всё одновременно, и лес, и грибы, и мою синюю куртку, и деревья, а ещё — дорогу, прямоугольные институтские корпуса, тётку в сером костюме, букет пурпурных георгин и желтоватых бутонов, своих детей, свою жену, своего Бога, и это было частями единого большого калейдоскопа, сливалось в замысловатый орнамент, похожий и на восточный шебеке, и на католические витражные розы, и празднество красок потрясало его и кружило, заставляло замирать и молчать. Морок длился секунды, но этого нам хватило, чтобы понять, что происходит, и отойти друг от друга на шаг, потом ещё и ещё — по направлению к дороге.
И вот машина уже совсем рядом, мы говорим о чём-то лёгком и случайном, я поворачиваю ключ зажигания, а Вадим пытается мне объяснить на пальцах план Ново-Переделкина, и у него это получается плохо. Я тороплюсь, он суетится — нас обоих ждут дома. Его — в одном конце Москвы, меня — в другом. Мы выезжаем на трассу, едем в веренице машин и проезжаем мимо храма, похожего на пирог, облитый цветной яичной глазурью. Потом наползает темнота, моё зрение сужается, и я теперь вижу только белые фары встречных и красные габаритные огни летящих впереди машин. А Вадим сонно парит где-то над крышей маленькой «демио» и всё ещё, похоже, рассматривает свой немыслимый орнамент, мне уже недоступный и даже запрещённый всеми на свете правилами дорожного движения.
Потом Вадим рассказал мне, что грибы, счастливо найденные нами в переделкинском лесу, на следующий день поджарила Вадимова тётка. С луком и картошкой. Мы ведь в тот день так и забыли о них, лежащих в карманах его старой кожаной куртки.
Дом
У них в доме всегда было много вина. Не просто выпивки — а настоящего, сухого, красного.
Ну хорошо, не в доме, нет. В обычной старой трёхкомнатной квартире недалеко от Фонтанки, с отдельным входом со двора. Но Анна называла эту квартиру домом. Соседей Игорь и Анна не замечали, утопая в собственном пространстве, и эта отдельность, немыслимая где-нибудь в монолитной панельной многоэтажке, была самой важной тайной тех нескольких лет их жизни, которые они провели здесь.
Так вот, у них дома, в баре и ящике под ним, разместились всё Средиземноморье, Чили, Аргентина и Южная Африка. Кроме этого, дом был полон трогательных мелочей: саше из цветов с ненавязчивым ароматом, рассыпанные по прозрачным вазам, изящные композиции из сухостоя в каждой комнате, картины. Нежный ангел с зелёными крыльями, по имени Мизерерус, сидел на подоконнике, свесив ноги. Ангел умел петь — по крайней мере, так утверждала Анна, а Анна, конечно, не могла ошибаться, ведь это она сама сшила его лет пять назад. Ангел сидел в углу на огромном старом подоконнике, облокотившись плечом о такую неуместную здесь пластиковую раму.
