Они с мужем не были ленивы или бездеятельны. Они страшились совершать лишние движения. Потом, потом, когда все устроится. Ведь неловким движением можно навредить, причинить боль — не себе, с собою, ладно, разберемся — другим. Их воспитали жить, причиняя другим как можно меньше хлопот и неудобств. Они поверили. Они хорошо учились.
До тридцати все шло неплохо. Но Алик потерял работу: закрылся его институт. К Алле все чаще на улице, в очередях стали обращаться вместо привычно-безликого «девушка», пугающе значительным «женщина».
Алла решила, что не стоит расстраиваться, и покорно перешла из затянувшегося отрочества в тихую зрелость, минуя молодость, подобно тому, как смотрительница туалета тетя Валя миновала зрелость, шагнув из молодости в неопрятную старость. Но контроль над мыслями дается тяжело, и Алла расстраивалась, проиграв свою молодость, хотя надеялась, что переживает из-за недостаточной обеспеченности и не такой, как мечталось, работы.
— Алла, ну это же смешно, это нелепо — совсем не смотреть телевизор!
Алла понимала, что начальница Ольга Ивановна не оправилась после вероломного бегства мужа, что придирается из-за расходившихся слабых нервов, но начальница есть начальница, надо отвечать.
— Ольга, но я ведь не бравирую этим. Не смотрю, потому что некогда. Там все равно одна реклама.
— Ты хоть знаешь, что в стране происходит? Ты знаешь, что война идет?
— Какая война? — машинально спросила Алла.
— Чеченская! — с чувством пояснила начальница. — Ты в лицо-то знаешь кого-нибудь, кроме Ельцина?
Алла хотела уточнить — зачем знать? Но решила не раздражать женщину:
— Руцкого знаю.
— Почему? — заинтересовалась Ольга Ивановна.
— Ну-у. Он симпатичный, импозантный. Энергичный.
— Нравится тебе?
Алла кивнула, улыбнувшись. Пусть начальница считает, что у нее тоже есть слабости. А все же неприятно — она вынуждена развлекать «хозяйку», как горничная.
— Ты же вроде у нас последовательная подвижница демократии? — У Ольги Ивановны на скулах зажглись красные пятна. Начальница засмеялась, сухо, издевательски.
— Рада, что развлекла тебя, — сдержанно ответила Алла и подумала, что случись у нее беда в семье, ни за что не поделилась бы с Ольгой.
Реакция Алика на действительность протекала иначе. Выбитый из привычной колеи, он, по-прежнему не желая принимать решений, впал в затяжное уныние. Новая непривычная работа с атмосферой вечного чужого праздника не особо его радовала, но и не огорчала.
— Ничего не нужно, ничто не меняется, — упорствовал Алик и влюблялся в простушку Вику, все чаще и охотней сидел с Володей и слушал его истории. Он жаждал неизведанных эмоций и отказывал себе в праве на них. Если узнавал о знаменитостях младше себя годами — увиденное по телевизору было особенно болезненным, счастье, что телевизор смотрел редко, — то недоумевал, как они успели, когда? Ведь он родился раньше их, делал все, что требовалось, лучше.
Извлечь Аллу и Алика из кокона могла только та, что наблюдала сверху. И только ей это было так важно.
Вика. Среда
Когда старшая сестра вернулась с работы, двойняшки доложили ей о звонке старого ухажера, вложив в краткое сообщение все свое к нему пренебрежение и высокомерие. «Старого» означало не только «бывшего», но и обремененного годами. Саму Вику они еще не считали старой, лишь старомодной. Сестра плохо разбиралась в жизни, руководствовалась неверными ориентирами, ежу понятно. Двойняшки доподлинно знали, что Вика никогда не ходила с друзьями потусить в какое-нибудь мало-мальски приличное место. Сейчас, понятно, время упущено, для клубов она старовата, но в прошлом, в позапрошлом году? Нет, не такую жизнь они выберут для себя. Они умнее. И проворнее.
Вика мгновенно оценила обстановочку: папашка уже насосался нелицензионным «бурбоном», дрыхнет, и это счастье. Мать лежит рядом (тоже «бурбона» хватила), а где еще лежать, кровать одна — напротив телевизора. Мать, когда проснется, скажет, что голова болит, мигрень, типа прилегла отдохнуть на минуточку. Двойнята объелись конфетами, вон, измазаны по уши. Пускай, им редко выпадает. Уроки проверять ни к чему — разве ей помогли уроки? А ведь училась ничего себе, и что толку. Лучше постирать детские шмотки, не хватало, чтобы завтра в школу пошли перемазанные. И их самих отмыть.
Вика поймала двойняшек, потащила в ванную, отмыла, накормила ужином на скорую руку, запихнула в комнату, их общую шестиметровую спальню, выдохнула и перешла к личной жизни, уединившись на кухне.
Вика обрадовалась, что Алик позвонил, и тому, что ее не оказалось в тот момент дома, тоже обрадовалась. По всему выходит — Светка права. Если такой правильный, такой замороченный Алик звонит в неурочное время, если не побоялся наткнуться на предков, значит, произошедшее на квартире у Валеры произвело на него впечатление. Иначе Алик обиделся бы, огорчился и две недели переживал бы без звонков.
Если уж с Аликом сработало, то Валера точно сядет на крючок. И наконец-то Вика пристроится. Пусть, в худшем случае, Валера не соберется на ней жениться. Но он такой настоящий, такой, ну такой, одним словом. Подарил конфеты, а хотел еще что-то подарить, так и сказал, что у него еще один подарочек. От Алика Вика ничего, кроме переживаний, не видела. Поначалу, на фоне папашки, Алик показался чуть ли не тем самым сказочным принцем. Да уж, семейка у Вики та еще. Единственное, что во всей их семейке ценное и настоящее, кроме двойнят, которые неизвестно еще во что вырастут — материны серьги.
Синие выпуклые камушки, гладкие-гладкие, как шелк, круглые и блестящие, как зрачки зверька, окруженные настоящими бриллиантами, пусть мелкими, но самыми что ни на есть настоящими в потускневшей золотой оправе. Тяжелые, старинные, еще прабабкины серьги, пережившие три поколения, войну, блокаду и много еще чего. Мать не носит, у ней и уши не проколоты. У Вики проколоты, но мать разве даст? Померить дает только при себе, а так прячет незнамо где, Вика искала. Правильно, что прячет, иначе папаша пропьет.
По-честному, серьги должны Вике достаться. Но Вика иногда этого боится, хоть и хочет. Кажется, что серьги за столько лет и поколений переросли своих хозяев. Они — настоящая ценность, подлинная.
Вика помнит, как приезжала к ним тетка, папашкина сестра. Провинциалка жуткая, говорит неправильно, «г» как «х», словно только что с Украины, стыдно за нее в магазине. Но при этом такая энергичная, оборотистая. Папаша при ней боялся шуметь, тихий-тихий на кухне сидел. Он как раз из запоя вышел, это тоже тихости прибавляет. Тетка тотчас на него наехала за пьянство, и на мать — заодно, что та не «подшила» тогда отца от запоев. Подумать только, он ведь согласился подшиваться! Помешала совсем ерунда — отсутствие денег. Вроде и немного надо, но мать и так вся в долгах, за квартиру черт знает сколько не плачено. Тетка уговорить-то уговорила, но из своих денег не отстегнула, еще чего. Стала матери указывать: пойди, займи у кого-нибудь. А у кого та займет? Ей никто в долг не верит больше. Когда на своем заводе получку получает, очередь к ней выстраивается — в надежде вернуть одолженное. Домой меньше половины приносит. Отец и подавно денег не видит, поскольку дольше месяца нигде не работает. Вика, дура, что ли, из своих давать? И так, считай, на ее деньги жратва покупается. А еще двойнята! Мать будто не замечает, что им ботинки малы. Приходится Вике покупать — куда денешься, жалко.
