– Бедняжки мои дорогие, – сказала, глядя на них, Уайлдер. – Это проклятая жара их доконала.
Когда-то Уайлдер поверила: создать такой садик вполне возможно; но все кончилось тем, что она сама же и заявила: раз уж этим деревцам жить не удастся, значит, и не судьба. Куколка прекрасно понимала, что к растениям Уайлдер относится столь же беспечно, как порой и к своим друзьям, и подозревала, что отсутствие регулярного полива имело для маленьких деревьев не менее печальные последствия, чем вмешательство судьбы. Но вслух она ничего такого, разумеется, не сказала. Они еще некоторое время поболтали о всяких пустяках, и Куколка была этому даже рада – ей хотелось забыться в подобной беспредметной болтовне.
– Люди в основе своей хорошие, – в какой-то момент заявила Уайлдер, – а потому добро в конце концов всегда пробьет себе дорогу. Я в этом совершенно убеждена! Понимаешь? Совершенно!
32
Уайлдер всегда стремилась повернуть Куколку в «сторону добра». Шла ли речь о достоинствах органической пищи, об ошибках глобализма, о беженцах, о тред-юнионистах, о карликовых австралийских китах-полосатиках или еще о какой разновидности живых существ, которым грозит опасность, она всегда старалась и друзей записать в ряды борцов за правое дело, подсовывая всевозможные видеозаписи, книги и журналы, в которые Куколка никогда даже не заглядывала, и в итоге, когда Уайлдер наконец выражала желание получить их обратно, их приходилось отыскивать под грудами журналов по интерьеру и моде, которыми был завален весь дом.
– Знаешь, даже Этинс, – говорила она, имея в виду последнего бойфренда-полицейского, о котором после расставания говорила исключительно с яростью, – был хорошим человеком. По-своему, конечно. Это ведь он мне вон тот бонсай подарил. – И Уайлдер указала на что-то жалкое, давно умершее, торчавшее в голубой фарфоровой плошке из комка пересохшего торфа.
Изрядно накачавшись спиртным, Уайлдер окончательно запуталась в своих представлениях о добре и его могуществе, и от этого Куколку охватил страх. Снова нервно раскурив потухшую сигарету с травкой, Уайлдер сделала еще пару глотков джина с тоником. Сигарета опять потухла, и она, сдавшись, затушила окурок о крышку самозакрывающейся, но вечно переполненной пепельницы, а потом с чувством заявила:
– Никакого джина в этом пойле нет! Это полное дерьмо. Смешали промышленный спирт с пищевым, из новозеландской пшеницы, и добавили искусственной эссенции с запахом джина… Так о чем это я говорила?.. Ах да, люди считают, что они вроде как ничего не могут с этим миром поделать. Но вот посмотришь: заключенное в людях добро все равно наружу обязательно пробьется. – Она с улыбкой посмотрела на Куколку. – Даже в Этинсе, знаешь ли, добра много. Даже в нем.
– Вообще-то он, по-моему, был очень симпатичный. И умный, – сказала Куколка, довольная тем, что разговор переключился на новый объект: так, пусть и на время можно выбросить из головы собственные страхи.
– Когда я с ним познакомилась, – призналась Уайлдер, сворачивая косячок, – он мне тоже показался умным и по-настоящему крутым. Мы с ним зашли в бар и немного поговорили – знаешь, такое убогое заведение в центре, Art Bar называется? – и сперва все было хорошо, но потом он завелся и заявил, что никакой справедливости на свете нет.
«Уж я молодняку об этом постоянно твержу-твержу, – говорит, – я им советую усвоить раз и навсегда: никогда не надейтесь, что все будет по справедливости. А они, даже проработав лет пять, снова бегут ко мне со своими проблемами и долдонят: и то несправедливо, и это. «А я вам что говорил?» – спрашиваю. Молчат».
И Уайлдер продолжала горячо рассказывать Куколке о своем копе и о том, как Этинс, он же Ник Лукакис, в самом начале службы в полиции был снайпером в какой-то особой опергруппе, и однажды ночью они получили приказ выследить какого-то ветерана вьетнамской войны, окопавшегося в буше недалеко от Ньюкасла. Они его нашли, осадили, и все это длилось очень долго, а под конец Этинсу приказали ветерана попросту прикончить двойным выстрелом – одна пуля в сердце, вторая в голову. И он его застрелил в полном соответствии с полученным приказом.
Куколка уже кое-что из этого слышала и раньше – ей давно было известно, и как Уайлдер познакомилась с Этинсом, и как Этинс был снайпером, но того, что он кого-то убил, расстрелял, она не знала. Кстати, общение с Уайлдер, в частности, доставляло ей удовольствие еще и потому, что в ее устах всякие старые истории самым неожиданным образом получали новую жизнь благодаря разнообразным свежим дополнениям.
– И вот, – продолжала Уайлдер, – сидим мы с ним в этом чертовом баре, и глаза у него вдруг наполняются слезами, и я чувствую, что он просто вне себя. Что он совершенно пьян. Ну, по-настоящему. И тут он говорит: «А знаешь, что хуже всего? Что греха я за собой тогда никакого не чувствовал. Мало того, я очень собой гордился: мол, какой я молодец, понимаешь? Кто-то, наверное, мог бы подумать, что после такого на душе должно быть тяжело, плохо, но у меня-то все было как раз легко. Я, пожалуй, никогда в жизни таким бодрым и веселым себя не чувствовал». «Но это же как-то неправильно», – промямлила я, а он как заорет: «Ни хрена себе «неправильно»! Да ведь это самая что ни на есть подлость! И все это было подло, несправедливо. И никакой справедливости на свете нет – вот что я без конца молодым копам повторяю. Я им говорю…» – и тут он все начал сначала, и так без конца и долдонил об одном и том же – какое все это дерьмо. Но знаешь что? Как раз после этого безумного разговора он меня и заполучил.
И, закончив очередную историю, Уайлдер сразу как-то сникла, словно из нее выпустили весь воздух, будто рассказ о прошлом и был тем единственным, что еще держало ее на плаву.
– Знаешь, – снова заговорила она, немного помолчав, – незадолго до твоего прихода я шла по улице и думала об Этинсе, а потом мое внимание что-то привлекло у входа в аптеку, и я как-то неудачно повернулась и налетела на эту идиотскую стойку с темными очками. Очки так в разные стороны и полетели. Ужасное ощущение! Знаешь, когда кажется, что все вокруг тебя вдруг начинает падать и разваливаться и конца этому нет? Тебе ведь это ощущение знакомо, да, Джина?
33
Ричард Коуди не был расположен копаться в своих желаниях и амбициях. Он бы, наверное, обиделся, если бы кто-то высказал предположение, что он использует людей в подлых целях или что он кому-то навредил, желая облегчить собственное положение. Однако теперь, оскорбленный неожиданным понижением в должности и тем, что вчера вечером его отвергла какая-то танцовщица, какая-то стриптизерша, он чувствовал: пора действовать решительно. Дело в том, что на нечетком снимке, показанном в теленовостях, он сразу узнал ту самую танцовщицу, и первым его инстинктивным желанием было немедленно выйти на тех людей, с которыми он долгое время не имел ничего общего, но к которым теперь внезапно почувствовал вновь пробудившееся расположение.
Он вытащил из бумажника визитную карточку, которую Ферди Холстейн дал ему накануне, и позвонил, всячески подчеркивая конфиденциальность их разговора и намекнув на то, какую отличную службу это может им сослужить впоследствии, если, конечно, мужчина будет держать язык за зубами.
