Поднявшись на лифте, Медведев позвонил в дверь. Еще один оперативник открыл ему.
— На кухне, — сказал он не выпуская замка. — Мы уже пожевали.
Зайдя в квартиру, Медведев прошел по застеленному полу в кухню. Там мыл посуду высокий человек с непропорциональными чертами лица, землистой кожей, бледными губами и ногтями сердечника. На нем, сверх костюмных брюк и белой рубашки был повязан фартук.
— Вы не поели? Садитесь, мы вам тут оставили холостяцкий тормозок. А я приму «бекарбон». Пока не приедет жена, я окончательно испорчу себе желудок.
Медведев сел на стул, взял в руки гамбургер.
— Вот ваш кофе. Правда, уже остыл.
— Пойдет.
— Да, с нашей работой гурманом не станешь. Ешьте, и немного поспим. А ночью поедем в тюрьму — ночью там самая работа.
Человек в фартуке достал из кармана брюк пластинку упакованных таблеток, выдавил одну, проглотил ее и запил водой из-под крана, набрав ее в пластмассовый стаканчик. Потом он посмотрел в окно и поморщился, прислушиваясь, как лекарство растворяется в горле.
— Не слишком ли мозолит глаза охрана? Может лучше как-нибудь в стороне, издали? А то прямо афиша какая-то.
— Кому надо и так все знает. А так надежнее, — проговорил Медведев запивая гамбургер кофе.
— Что, думаете, есть продажная сволочь?
— Не знаю. Они все угадывают на ход вперед.
— И вы говорите так спокойно? Странно вы работаете здесь в Москве.
— Как умеем.
Медведев поднялся, вытер губы салфеткой, потом, подойдя к крану, сполоснул стаканчик из-под кофе, налил в него воды и напился.
В тюрьму они приехали в десять часов вечера в машине с бронированными стеклами. Пробки уже рассосались, но улицы были светлые от фар. Остановившись возле тюремных ворот, машина посигналила, створка ворот отъехала. Водитель показал охраннику пропуск, и машина въехала во двор. Человек в форме работника прокуратуры вышел, окруженный оперативниками и быстро и уверенно прошел к входной двери.
Задохин уже сидел за столом в следственном кабинете. Он поднялся, подавая руку приехавшим.
— Здравствуйте, Иннокентий Витальевич, — сказал он, отходя от стола. — Я привез документы, как вы просили.
— Значит, давайте, начнем с шестерок. Часа два, и они запоют. У нас в Нижнем Новгороде, они быстро раскололись.
— Здесь не Нижний, а Москва, — сказал Задохин. — Здесь ваша схема не пройдет.
— Посмотрим. Люди — везде люди, знаете ли. Там, как вы помните, из 140 человек под суд пошло только 26 главарей, остальные сейчас живут спокойно и даже не пытаются браться за старое.
— Здесь Москва, — повторил Задохин неодобрительно. — Впрочем, дело ваше. Только мое мнение такое, что все это чушь. Время зря теряем, вот и все.
— Так что же, терпеть беспредел?
— Мы их сдерживаем, не даем борзеть. А больше — извините. Что ж, командуйте.
Человек сел за стол, почесал свой слабый, словно обрубленный, подбородок, выбритый до синевы, и начал листать подшивку.
— Вот с Морозова и начнем, — сказал он, читая протоколы. — Ведите.
Задохин вздохнул и отступил, берясь за стул, стоявший рядом. Медведев повернулся, распорядиться.
Морозова привели спустя минут десять. Был это 20 летний парень с фигурой культуриста, короткой стрижкой рыжих волос и взглядом из-под лобья настороженных синих глаз.
— Я — следователь по особо важным делам при спецпрокуратуре Одинцовского района. Зовут меня Иннокентий Витальевич.
— Очень приятно, — буркнул Морозов.
— А мне не очень. Я бы предпочел познакомиться с тобой где-нибудь в другом месте, только не в тюрьме.
— Сами посадили.
Иннокентий Витальевич покачал головой, как старый добрый дядюшка, прорабатывающий хулигана племянника по просьбе его матери.
Парень оказался слабохарактерный, не понадобились ни перекрестный допрос, ни бессонница, ни слепящий свет.
— Пока ты будешь срок мотать, Агранов и его ближайшие дружки будут тут веселиться и смеяться над тобой, — говорил Иннокентий Витальевич. — И не плачь потом, посылки на зону они тебе слать не будут.
— Будут…
— Врешь и знаешь это. Ты для них никто, шестерке, а остальное — вымысел, романтика, рассчитанная на малолеток. У тебя — мать, сестра, девушка, поди, есть. Ты вон какой видный парень. Как ты думаешь, она тебя дождется, или за сына того же Агранова замуж выскочит? Возраст у того подходящий. Так кто тебе велел везти Удалова в Сосновый Бор?
— Кротов. Я не убивал его.
— Знаю, что не убивал. Если бы это был ты, я бы с тобой так не разговаривал. Я тебе, парень, помочь хочу.
— Отпустите?
— Отпущу.
— Железное слово?
— Железное.
— Тогда пишите.
Через два часа Морозова отпустили с подпиской о невыезде, а следователь, с трудом выпрямив спину, пошел в туалет.
— Садко, залетный гость, — пробурчал Задохин, глядя ему вслед. — Никак не поймет, что у нас не Новгород.
— Так запел же, — сказал Егоров, поглядывая на дверь. — В первую же ночь один запел.
— И остальные запоют, — возвращаясь назад, бодро проговорил Иннокентий Витальевич. — Давайте, ребята, следующего. Позовем-ка Ведяшкина. Как там его кличка, Веда, что ли? Вот и посмотрим, куда он нас заведет.
Ведяшкин оказался покруче, и оперативникам пришлось нажать на него, пустив ход и свет и другие методы. Ведяшкин держался, и тогда Иннокентий Витальевич встал из-за стола и вышел в соседний кабинет, велев привести к себе следующего задержанного и, начав допрос, вызвал к себе Задохина. Вскоре допросы вели уже в трех кабинетах. Допрашиваемых сводили на очных ставках, разводили по кабинетам, били, грозили пресс-хатой.
Иннокентий Витальевич спешил, зная, что время работает против него.
Неделю назад был убит Удалов, один из главарей банды Карелина, и в ген. прокуратуру пришло письмо с подробным описанием места захоронения трупа и пистолет, из которого тот был застрелен. Дело напоминало Новгородское, только без массовых выступлений, и Иннокентий Витальевич раскручивал его по однажды уже оправдавшей себя схеме.
Следственная группа освободилась только к обеду, потом проехали в контору.
Шел восьмой час вечера, когда Иннокентий Витальевич, бледнее и измученнее обычного, в расстегнутом форменном пиджаке поднимался по лестнице в свою квартиру. Медведев шел впереди него, а Николай Фирсов — сзади.
— Дайте ключ, — сказал Медведев, останавливаясь возле двери.
— Зачем, Володя? Мы все — в одной упряжке.
— Оперов на свете много, Иннокентий Витальевич, а вы — один.
