…если только не был занят чем-нибудь другим. Но даже и тогда он бывал щедр и отзывчив – позволял вырывать себя из транса, мгновенно, без единой жалобы переключался, снова становился радостным, любящим, настойчивым.
А глаза – словно не видят, еще одна странность Майка, вроде его неспособности смеяться. Так что нетрудно понять, решила Джилл после своего дебюта в кабаре, почему мне нравятся восхищенные взгляды чужих людей, это – единственное, чего я не получаю от Майка.
Но вскоре внутренняя честность не оставила от этой теории камня на камне. Зрители – по большей своей части старые, толстые и лысые – выглядели, мягко говоря, непривлекательно, а ведь она всегда презирала «старых козлов». Именно, напомнила себе Джилл, козлов, а не просто пожилых людей; вот, скажем, Джубал – и глаза пялит, и шуточки отпускает весьма сомнительные, а все равно нет такого ощущения, что он хочет потискать тебя где-нибудь в темном углу. Она была уверена, что Джубал питает к ней платоническую, возвышенную страсть и если они вдруг окажутся в одной постели, то он к ней даже не прикоснется, ну разве что в лоб поцелует и пожелает приятных сновидений.
И тут вдруг выясняется, что старые козлы, сидящие в зале, совсем не действуют ей на нервы. Под их откровенно похотливыми взглядами – Джилл буквально кожей чувствовала эти взгляды – ей становилось тепло и уютно.
До этого момента эксгибиционизм представлялся ей слабостью, достойной презрения или – в лучшем случае – снисходительного сострадания. Теперь Джилл обнаружила нечто подобное у себя и должна была решить: либо эта разновидность нарциссизма является вполне нормальным явлением, либо она сама – неправильная. Ну уж нет, Джилл чувствовала себя абсолютно здоровой, такой здоровой, как никогда прежде. Она и прежде отличалась завидным здоровьем – медсестре некогда болеть самой, – но ведь теперь даже и вспомнить трудно, когда там у нее в последний раз болел живот, или был насморк, или хотя бы ногу сводило.
Ну а если здоровой женщине нравится, что на нее глазеют, значит здоровые мужчины должны получать удовольствие, глазея на женщин, иначе получится сплошная чушь. Доказав эту теорему (которой следовало бы, по справедливости, присвоить название «теорема Джилл Бордман»), Джилл Бордман поняла наконец Дюка с его похабными картинками и мысленно попросила у него прощения.
Она поспешила поделиться своими интеллектуальными успехами с Майком, но тот только пришел в недоумение – а какая, собственно, Джилл разница, кто там на нее глядит и как. Вот желание, чтобы тебя никто не трогал, это вполне понятно; Майк по возможности избегал рукопожатий, он не хотел соприкасаться ни с кем, кроме братьев по воде. (Джилл не была вполне уверена, насколько далеко простирается эта неприязнь. Однажды Майк прочитал какую-то книжку про гомосексуализм и ровно ничего не понял; пришлось дать ему разъяснение, а заодно и практические советы – как уходить от нежелательных заигрываний. Молоденький и хорошенький, Майк неизбежно привлек бы к себе благосклонное внимание голубых, поэтому Джилл велела ему изменить лицо, сделать его более суровым и мужественным. Но и тогда оставались большие сомнения – как поведет себя этот красавчик, если пристанет к нему не посторонний человек, а, скажем, Дюк; к счастью, все его водяные братья мужеского пола являлись вполне определенными, без малейших отклонений мужчинами, так же как братья-женщины – женщинами. Кроме того, Джилл сильно подозревала, что Майк сразу грокнет в несчастных межеумках эту самую свою «неправильность», а потому не разделит с ними воду.)
Не понимал Майк и того, почему это Джилл приятно, когда на нее смотрят. Их взгляды на эту (по мнению Майка – несуществующую) проблему совпадали только в первые послекарнавальные дни, когда Джилл вдруг стало совершенно безразлично, смотрит на нее кто-нибудь или нет, и нагота ее больше не тревожила. Но именно тогда и зарождалось теперешнее самоосознание. На самом деле мужские взгляды никогда не оставляли ее равнодушной, она только разыгрывала – бессознательно – это равнодушие. Приспосабливаться к Человеку с Марса было весьма непросто; Джилл вынужденно отбросила некую часть с детства усвоенных понятий и представлений, ту – пусть и незначительную – долю брезгливого жеманства, которая сохраняется даже у медицинских сестер, при всей специфике их профессии.
Однако Джилл даже и не подозревала за собой какого бы то ни было чистоплюйства – пока его не утратила. И смогла наконец понять – и честно самой себе в этом признаться, – что сидит в ней нечто веселое и абсолютно – как мартовская кошка – бесстыжее.
Она попыталась объяснить все это Майку, познакомить его со своей великой теорией функциональной дополнительности нарциссического эксгибиционизма и вуайеризма.
– Дело в том, Майк, что я тащусь, когда на меня пялятся мужики… много мужиков, и почти все равно каких. Теперь я грокаю, почему Дюку нравятся картинки с голыми бабами – и чем похабнее, тем лучше. И это совсем не значит, что я охотно полезла бы в постель с кем-нибудь из зрителей – ровно так же, как Дюк не ляжет в постель с картинкой, вырезанной из журнала. Но когда все они, вместе, смотрят на меня и говорят мне – думают мне, – что они меня хотят, мне становится тепло и хорошо.
Джилл на секунду смолкла и задумчиво свела брови.
– Нужно бы мне сфотографироваться в какой-нибудь совсем уж неприличной позе и послать снимок Дюку… извиниться, что я тогда не сумела грокнуть эту его, как мне казалось, слабость. Если это – слабость, то она есть и у меня, на женский манер. Если это слабость – а я грокаю, что нет.
– Хорошо. Я найду фотографа.
– Не стоит, пожалуй, – покачала головой Джилл, – хватит и одного извинения. Не могу я посылать такой снимок, Дюк никогда не делал на меня заходов, и не нужно, чтобы у него появлялись какие-то там мысли.
– А ты не хочешь Дюка?
Джилл отчетливо услышала окончание этой фразы, промелькнувшее в мозгу Майка: «…Дюка? Брата по воде?»
– Хм-м-м… я как-то никогда об этом не задумывалась. По всей видимости – «хранила тебе верность». Но теперь я грокаю, что ты говоришь верно; я не отказала бы Дюку – и получила бы огромное удовольствие. А как считаешь ты, милый?
– Я грокаю, что это благо, – очень серьезно ответил Майк.
– Хм-м… хотелось бы сообщить тебе, галантный ты мой инопланетянин, что иногда человеческим особям женского пола нравится ревность, пусть даже и притворная, – хотя вряд ли до марсианской твоей башки дойдет, что же это такое – «ревность». Милый, а как бы ты поступил, начни кто-нибудь из этих лохов ко мне приставать?
Майк слегка усмехнулся:
– Боюсь, он мог бы исчезнуть.
– Вот и я боюсь. Послушай, милый, ты же обещал не делать ничего подобного – разве что при самых крайних обстоятельствах. Вот если ты услышишь, что я закричала, и заглянешь ко мне в голову, и окажется, что мне грозит самая настоящая опасность, – тогда дело другое. Но я умела отшивать козлов уже в те далекие времена, когда ты сидел еще на Марсе, в этом самом твоем гнезде. В девяти случаях из десяти изнасилованная девушка и сама не без вины. А вот в десятом… так и быть, можешь отправить насильника в никуда. Хотя до этого вряд ли дело дойдет.
