Нессельроде заявлял, что он — «лишь простой инструмент выполнения приказов и политических планов Его Величества», однако был хотя и инструментом, но — далеко не царя. Так что на рубеже 1820—1830-х годов Николай в вопросах внешней политики оказывался всё чаще не ведущим, а ведомым… Его вёл Нессельроде, который, в свою очередь, был ведом внешними антироссийскими силами.
Александр внимательнейшим образом читал всю дипломатическую переписку, и по его пометам заметно, что он ориентировался достаточно профессионально даже в деталях. Николай переписку читал тоже, но в первые годы, как правило, просто фиксировал факт ознакомления с депешей и помечал: «Одобрено». И — не более того.
У руля же стоял «верный» Карл.
Удивительно, но, например, советский историк Виноградов всерьёз писал, что «за долгие годы службы Карл Васильевич научился оставлять своё мнение на пороге императорского кабинета». Если здесь что и верно, так это утверждение о том, что у миниатюрного по габаритам любителя хороших вин и кушаний, дамского общества и музыки собственного мнения не было. Однако не было не потому, что Нессельроде руководствовался мнением царя, а потому, что он руководствовался мнением Меттерниха и К°, да и — ещё кое-кого… Связи Нессельроде с Соединёнными Штатами никогда не анализировались, но если бы кто-то за это и взялся, то результатом был бы, вне сомнений, ноль. Здесь, как и в случае, например, с дезавуированием перед Николаем Завалишина, что-то могут дать не архивы, а логика. И логика политики на фоне вполне видимых действий Нессельроде позволяет уверенно предполагать ангажированность Нессельроде антироссийскими силами не только Старого, но и Нового Света.
29 июля 1826 года — ещё при Булдакове — РАК обратилась к Николаю, «всеподданнейше» извещая, что после вступления в силу российских конвенций с англосаксами Компания «находится в таком бедственном положении, что угрожается не только для себя уничтожением существования своего, но и для всего тамошнего края совершенным оного разрушением». (Замечу в скобках, что литературный стиль этой записки был далёк от той былой яркости, которую ранее придавал концептуальным документам РАК повешенный царём Рылеев.)
В ответ на этот крик души и вопль о помощи Нессельроде издевательски повторял, что конвенции выгодны РАК и что через десять лет мы-де можем запретить англосаксам и ловлю, и торговлю. Котиков, тем временем, истребляли, индейцев — спаивали и настраивали против русских. Нессельроде же увлечённо занимался выращиванием камелий в своей загородной оранжерее — его коллекция этих крайне капризных цветов была на редкость хороша.
Камелия может сбросить бутоны при простой перестановке с места на место, она очень привередлива к температуре, освещению и влажности воздуха, и от любителей-цветоводов требуется большое терпение и заботливое отношение. И на камелии у Карла Васильевича души хватало.
На Россию же…
Не только поэт, но и дипломат Фёдор Иванович Тютчев, долгие годы подчинённый Нессельроде, в 1850 году писал о нём:
Нет, карлик мой! Трус беспримерный!
Ты как ни жмися и ни трусь,
Своей душою маловерной
Не соблазнишь Святую Русь…
Чувства в этих строках много, но истине они, увы, не соответствовали. И Нессельроде был не так уж труслив, и Русь он соблазнял не раз…
Вот ещё одна его оценка:
«Сын исповедовавшей протестантство еврейки и немца-католика, друга энциклопедистов, пять раз менявшего подданство, крещённый по англиканскому обряду, рождённый в Португалии и воспитанный во Франкфурте и Берлине, до конца жизни не умевший правильно говорить и писать по-русски, граф Нессельроде был совершенно чужд той стране, национальные интересы которой он должен был отстаивать в течение 40 лет».
Эта цитата взята не из монографии советского историка, а из книги уже знакомого нам историка августейшего — великого князя Николая Михайловича.
НО С КАКОЙ стати Нессельроде — этого убеждённого космополита — столько лет терпели? Да и не то что терпели, а доверяли ему важнейший государственный пост? Нет, «карлик» был не так уж и слаб.
Нессельроде стал ведущей фигурой в российском МИДе уже в 1812 году и ведал внешней политикой России до 1856 (!) года, всё это время будучи фактически министром иностранных дел в России.
Приобретал в николаевской России всё больший вес и такой внешнеполитический «эксперт», как француз-эмигрант граф «Яков Осипович» Ламберт, который в начале 1817 года заявлял, что России вследствие её географического положения не предначертано большое развитие её морских сил.
В николаевской России особое влияние приобретал и ещё один иностранец — министр финансов с 1823 по 1844 год (в 1845 году он умер) Канкрин. Честно скажу: я так и не смог разобраться в такой сложной фигуре русской истории, как уроженец гессенского города Ганау, ставший в России графом, Егор Францевич Канкрин, российский министр финансов на протяжении двадцати лет. Даром что он вроде бы не раз ходатайствовал за РАК. В то же время крупный приверженец дела Русской Америки граф Мордвинов был принципиальным противником Канкрина. Сходясь с ним во мнении о необходимости сокращений расходов военного ведомства, о введении серебряной валюты и ещё кое в чём, Мордвинов, как сообщает нам «Русский биографический словарь» под редакцией Половцева, «осуждал общий дух системы Канкрина — неподвижность, отрицание общественного кредита, питейный откуп, систему налогов, сохранение в тайне бюджета, и, начиная с 1828 года, писал обстоятельные критики на государственные росписи Канкрина, доказывая, что он действует нецелесообразно».
Мордвинов у Николая кредитом доверия не пользовался, а вот Канкрин имел почти неограниченный кредит. Воспрепятствовать гибельной линии Нессельроде в Русской Америке мог, пожалуй, только он — Канкрин. Но вот же — не воспрепятствовал.
Канкрин, возможно, и искренне заблуждался — и в финансовых делах, и в делах внешнеполитических вкупе с делами внешнеэкономическими. Нессельроде же… Нессельроде сознательно подменял приоритеты русской внешней политики так, чтобы оптимальные перспективные решения не принимались, зато поощрялись решения, для России невыгодные.
И атмосфера для такой тонкой и эффективной антироссийской деятельности была тогда подходящей. Так, уже в начале первого «николаевского» года — 1826-го, пятидесятишестилетний (умер он восьмидесяти семи лет в 1857 году) барон Григорий Строганов, бывший посланник в Константинополе, направил 18 января из Парижа императору письмо, в котором «возлагал к стопам» царя «плоды размышлений, подсказанных самой искренней преданностью, лишённых всякого своекорыстия, всякой задней мысли...».
Всё может быть — может, мыслей у барона задних и не было. Но его письмо — по сути, своего рода манифест — было очень уж некстати… Строганов призывал царя на восток, на помощь грекам, на борьбу «за святую веру» против турок. А это означало для России расходы, кровь, пот. И всё — без какого-либо материального возмещения этих расходов и тяжких трудов.
