“В ней произошла перемена, которой я никак не ожидала: она стала как-то уж чересчур благоразумно смотреть на жизнь; говорить, что все клятвы В. относительно их фиктивного брака — наивный вздор, одни слова; и теперь, собираясь выходить за него, уже твердо уверена, что ей придется сделаться женою своего мужа, и, печально поникнув головой, прибавила: «Может быть, и на курсы мне не удастся поступить». «Ну, уж этого не может быть! Ты поступишь! — вскричала я. — Мы с тобой будем вместе»”, — пишет Лиза в дневнике.
Почему она была так уверена, что младшая сестра непременно должна пойти по ее стопам? Читать это очень странно после того, как в прежних записях она уже призналась в том, что сама не чувствует себя на курсах вполне в своей тарелке. Если она, с ее несравненно более развитым умом и богатым душевным опытом, не смогла найти свое место среди курсисток, почему она думала, что это сможет сделать Валя? Та самая Валя, которая еще несколько месяцев тому назад наивно считала, что дети рождаются от поцелуев.
Конечно, она желала блага своей сестре! Но парадокс был в том, что она желала ей своего блага, причем такого, которого сама не смогла добиться. И здесь мы имеем дело, возможно, с первым неосознанным проявлением эгоизма Дьяконовой. “Мне хотелось, — пишет она в той же дневниковой записи, — чтобы Валя, поступая, была бы уже au courant (в курсе. — П. Б.) относительно всего, с чем мне неожиданно пришлось столкнуться, и я посвящала ее во все стороны нашей жизни, какие мне приходилось наблюдать”.
Другими словами, она видела себя в роли наставницы младшей сестры на курсах. Обжегшись на многих неожиданностях жизни в Петербурге и, будем говорить прямо, разочаровавшись во многих вещах, которые до этого представлялись ей прекрасными, она думала, что Валя под ее нежным руководством этого избежит благодаря опыту старшей сестры. Но какой это был опыт? Три с небольшим месяца учебы и пребывания в интернате, за время которых она, впрочем, поняла, что ничего толком не знала об этой жизни.
Она еще не нашла себя в новой среде, но уже собиралась руководить Валей. Но только ли о сестре думала Лиза? Или, может быть, ей самой в Петербурге катастрофически не хватало подруги, такой, с которой можно было бы поговорить обо всем, которой можно было бы поплакаться, излить перед ней свою душу?
Определенно сказать можно только одно. Лиза мечтала оторвать Валю от “вредного” влияния матери, но при этом вовсе не хотела уступать ее Катрановскому. И для этого опускала глаза на то, что для того, чтобы “освободить” Валю, он должен был венчаться с ней законным церковным браком, который в обязательном порядке предполагал исповедь молодоженов священнику и разные обещания, что они давали бы под венцом. Это уже не смущало ее?
Ну хорошо. Положим, настоящую семейную жизнь они отложили бы на время учебы Вали. Но Лиза уже знала: для того, чтобы замужняя сестра была принята на курсы, Катрановский должен был найти себе место службы в Петербурге и, таким образом, следующие четыре года жить со своей женой в одном городе.
При этом не жить с ней. С ней бы жила Лиза. Вот что Лиза подразумевала под браком сестры и Вали, при этом удивляясь перемене в настроении сестры и восклицая в дневнике: “Никто не верит в возможность идеальных отношений”. Каких идеальных отношений?
Под идеальными отношениями она понимала благородство бывшего студента в отношении Вали. Любовь сестры он должен был заслужить самоотречением, воздержанием от интимной связи с наивной девушкой, которая еще только ищет свой жизненный путь и сама толком не знает, чего хочет. Но Лиза уже знает!
Она еще не разобралась в самой себе, но уже знает, как нужно жить ее сестре. Уж точно не с Катрановским!
Между тем будущий “субъект” фиктивного брака приехал в Ярославль на Новый год и все дни проводил со своей фиктивной невестой. “Он — счастлив, — пишет Лиза, — сестра же напоминает мне ребенка, которому дали интересную и замысловатую игрушку под названием «жених», и он не может натешиться ею”.
На самом деле это называется любовью. С его стороны — страстной и восторженной, с ее — наивно-детской.
Но Лизе очень не нравится, что “рядом с ним она кажется такой пассивной… Несмотря на все уверения В., что он будет исполнять все ее желания, что он будет у нее «под башмаком», — думается мне, что наоборот: Валя будет слушать его…”
А это на современном языке называется “ролевыми играми” между женихом и невестой, когда жених изображает готового-на-все-услуги “пажа”, подыгрывая самолюбию своей “госпожи”, а в браке эти роли, возможно, диаметрально поменяются.
Лиза наблюдает за этой игрой, понимая, что ей в ней нет места. Валю “начинает интересовать предстоящая жизнь”. “В. она начинает называть всякими уменьшительными именами”. Катрановский ведет партию, доказывая, что в этих вещах он понимает гораздо лучше Дьяконовой.
Меня удивляет его сдержанность: в нашем присутствии он обращается с сестрою, как и с нами, церемонно называя ее по имени и отчеству и ничем не выдавая своего чувства. А между тем — стоит мне уйти, и он, по словам Вали, сейчас же переходит на “ты”, целует ее руки… И я стараюсь, чтобы они как можно больше бывали наедине, ухожу в свою комнату, читаю.
Лиза потеряла свою сестру.
Вообще Дьяконову начинает многое удивлять в семье, в которой она прожила 21 год и которую вдруг увидела совсем другими глазами. Например, ее поразила перемена, которая произошла в отношении к ней матери.
Мама удивила меня своим отношением ко мне: она встретила меня очень ласково и, кажется, была очень успокоена, видя, что я нисколько не переменилась, что ничего ужасного со мною не случилось и что курсы не оказали на меня никакого “вредного” влияния. Вполне игнорируя курсы, она тем не менее с любопытством расспрашивала меня о моем житье в интернате, и так как то, что я рассказывала, было вполне успокоительного характера, то ей не к чему было придраться, и она была спокойна. Зато она с необыкновенной для меня щедростью принялась заботиться о моих туалетах, находя слишком плохими.
Александра Егоровна вдруг начинает тратить немалые деньги на то, чтобы приодеть свою дочь перед тем, как она снова отправится в Петербург. Лизу это изумляет!
Во-первых, у них с матерью уже “отдельное имущество”. Достигнув полного совершеннолетия, Дьяконова получила свою часть отцовского наследства. Она невелика, но на скромную жизнь хватает.
Я прихожу в ужас от такой беспощадной траты денег, но маму убедить невозможно. С непривычки мне кажется обидным принимать от нее столько подарков, даже невозможным, неестественным, смешным быть одетой на “чужой счет”, как я выражаюсь. А главное — мне ничего не надо; я неустанно твержу это маме и этим, кажется, только больше подливаю масла в огонь.
Во-вторых, мать, казалось бы, должна была вести себя ровно наоборот. Должна была бы злорадствовать по поводу того, что из дочери не получается столичной “штучки”. А она ведь ей говорила! Она ведь дочь предупреждала! Куда ты полезла?
Лизе не приходит в голову, что мать ее просто любит. Поняв, что выдать ее замуж в Ярославле не получилось, она, возможно, надеялась, что дочь отхватит себе жениха в самом Петербурге, а там принимают “по одежке”. Мать вела себя не как “мачеха”, а как “фея”. Да и сама Александра Егоровна в молодости была красавицей и, наверное, знала толк в красивых дорогих нарядах.
