Она даже открыла в своем характере черты, сходные с английскими. “Не говоря уже о внешности, хотя и чисто великорусского происхождения, — я не обладаю фигурой русской женщины — с пышно развитой грудью и боками. Я тонка и держусь всегда прямо…”
Но что делает эта прямая, сильная, темпераментная великорусская девушка с королевским именем? Угадайте с трех раз.
Мсье. Это выше моих сил, и я не могу больше с этим справляться. Знаю, что не должна обращаться с этим к Вам, но эта боль побеждает все: гордость, самолюбие, мне кажется, что мое теперешнее существование сведено к этой ужасной муке, от которой единственное лекарство — смерть. Я боюсь не смерти, но той неизвестности, что за ней: “Где мне найти силы жить и как вынесу я день смерти?” Никто не смог ответить на этот вопрос Ницше. Кто же ответит мне?
Это — признание в любви. Косвенное признание. Не надо быть психиатром, чтобы это понять. Или, наоборот, надо быть психиатром, чтобы этого не понять.
Это еще ничего не значит, что я ему написала. Я веду теперь такую деятельную жизнь, жаль только, что мои успехи в английском языке подвигаются медленно…
Значит, когда она писала в письме к Ленселе из Лондона о своем “ужасном состоянии”, она имела в виду не свое физическое здоровье. Физически она чувствует себя как раз хорошо. Ей ужасно в душевном смысле. Даже в Лондоне она не может забыть о нем. И это доводит ее до мыслей о самоубийстве.
Ответ пришел очень скоро.
Мадемуазель, вы слишком самоуверенны, умны, склонны к философии и погружены в свои мысли! Вспомните слова Священного Писания: “Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие небесное”… Не знаю, как Вы относитесь к этим словам, но вот как их понимаю я: ищущий — никогда не найдет, мыслящий — никогда не поймет, взыскующий знания — никогда не узнает; человек — пленник своего разума, он хочет выйти из положенных ему пределов, надеется, что наука приблизит его к бесконечности, но он лишь раздвигает границы своего бессилия: чем больше он узнаёт, тем яснее понимает, сколько ничтожно его знание, и тем больше он страдает; чем больше он страдает — тем сильнее проклинает жизнь, чем сильнее проклинает жизнь — тем сильнее жаждет смерти. Такова, мадемуазель, природа и вашей болезни. Это замкнутый круг, и Вам из него не выйти. Смиритесь, научитесь быть никем, даже если Вам кажется, что Вы нечто значительное. Вы не можете стать меньше, чем есть, но Вам никогда не стать больше.
Преданный Вам Ленселе.
Август 1901.
Умное, правильное, бездушное письмо.
Винить за него Ленселе нельзя. Что мог врач ответить на совершенно безумное письмо Лизы, написанное почему-то из Лондона? Чем мог ей помочь? Даже если понимал, что она влюблена в него. И тем более чем он мог ей помочь, если… понимал?
“Так, видно, небом суждено. / Полюбите вы снова: но… / Учитесь властвовать собою; / Не всякий вас, как я, поймет; / К беде неопытность ведет…” (Онегин — Татьяне).
Дьяконова правильно все оценила.
Какое холодное, разумное письмо! И как хорошо написано. Таким слогом, каким владеет здесь всякий обыкновенный образованный человек, — у нас пишут только немногие талантливые писатели… Только поменьше бы рассуждения, побольше инстинктивного движения сердца. Я была бы счастлива уже и тем, что в его душе есть симпатия ко мне; но даже и этого нет… и к чему только подписался он votre bien dévoué?
“Всякий обыкновенный образованный человек”. Всякий. Обыкновенный. Это ведь она о нем говорит. Никаких других писем от французов она не получала. Но тут же пишет: “Несмотря на то, что все письмо одно бесстрастное, отвлеченное рассуждение, — каждое слово, каждая буква в нем дороже мне всех сокровищ мира”.
Вот и пойми эту девушку.
Она не хотела расставаться со своим романом.
Не понимая, что уже стоит на гибельном пути.
Или, напротив, понимая?
Чертков и другие
Не будем утомлять читателя рассказом о посещении Лизой Англии, об этом можно прочитать в ее дневнике. Там много интересных замечаний, там разум преобладает над чувствами, но не мешает чувствам. Ей все интересно, за всеми новыми людьми она наблюдает внимательно и пишет обо всем талантливо и живо, как это всегда умела прежде. Например, когда Лиза находилась в городке Саутборн на юго-западе Англии, куда отправилась со странной мыслью жить поближе к Франции, где находится он, ее познакомили с Владимиром Григорьевичем Чертковым, “другом великого писателя”. Чертков, высланный из России, жил в собственном доме неподалеку — в Крайстчерче, где устроил хранилище для рукописей Льва Толстого по новейшим правилам архивного хранения, — подвал с микроклиматом мог выдержать землетрясение и попадание бомбы.
Лиза не могла отказать себе в возможности увидеть главного духовного ученика самого Толстого.
Он встретил меня просто и приветливо.
— Очень приятно познакомиться. Вы где же учитесь?
— В Париже, на юридическом факультете.
— Это почему же вы избрали себе такие науки?
— Я хотела бы быть адвокатом.
— А… Мужиков обирать будете?
В этом был весь Чертков с его прямолинейностью. Конечно, Дьяконова была обижена и пыталась ему возражать. Но еще больше озадачила ее вторая встреча, когда “друг великого человека” посоветовал Лизе… поступить в гувернантки.
О, лучше бы ты была нема и лишена вовсе языка!” — вспомнилось мне отчаянное восклицание героя гоголевского “Портрета”
[52], и я едва не повторила его вслух. Сразу разлетелся весь ореол, каким я так почтительно окружила друга великого писателя, и передо мной был он тем, каким и есть на самом деле: богатый аристократ, никогда серьезно не думавший о женском вопросе. Кровь бросилась мне в голову, и я почувствовала себя оскорбленной… Было темно, и он не мог видеть, какая горькая усмешка исказила мое лицо.
Но если бы и видел? Давайте посмотрим на Лизу глазами Черткова. Кто она была перед ним? Русская студентка Сорбонны, сбежавшая из России в поисках лучшей доли. Навязавшаяся на встречу с ним, другом великого писателя.
Посмотрите на меня!
Но что мог он в ней увидеть? И что мог увидеть в ней Ленселе, кроме девушки со странностями — а кто к нему приходил без “странностей”? Рассказать о себе она не умела, а дневника ее никто не читал. Между тем только он мог явить Лизу граду и миру.
Но кому он был нужен после Башкирцевой?
Наконец южная Англия опротивела Лизе…
Все, все опротивело мне здесь: и эти дома, и это однообразие, а шум моря неустанно напоминает, что только оно отделяет меня от той страны, где он живет. Только море! Как я завидую птицам! легкие, свободные — они играют с расстоянием, с пространством… А я так рада была бы теперь все отдать, если бы какой-нибудь волшебник мог обернуть меня в птицу… чтобы улететь туда, за море, в Париж, к его окну.
