— Кто я?!
— Вот башкой-то буцкнулся! — вздохнул пацан и рассказал мне какую-то дикую историю про какого-то Глеба Сазонова, которого он якобы нашел на берегу Дикого пляжа, и до того, как гайцы приехали на место аварии, утащил в пещеру, известную только ему. Пещера находится в двух шагах от места аварии, в скале, полукругом обрамляющей Дикий пляж и тут у него оборудован «дом».
— Я тебя, дядя Глеб, на брезент перекатил и волоком по воде тащил, чтобы следов не осталось. Тяжелый ты — ужас! Еле успел тебя до приезда ментов сюда впихнуть!
Я опять почувствовал острое желание застрелиться.
— Пей! — приказал пацан и налил из термоса в кружку еще отвара. — Кстати, если ты не помнишь, меня зовут Максим Максимович.
И тут я все вспомнил. Словно это имя — Максим Максимович — сработало как заряд тока и встряхнуло мои мозги.
Стреляться расхотелось. Захотелось жить долго и счастливо.
Я отобрал у пацана термос и прямо из горлышка выцедил колдовской отвар, обжигая рот.
— Давно я тут? — спросил я Максима Максимовича, задохнувшись от неимоверных усилий.
— Шестой день пошел, — ответил пацан и вздохнул тяжело, давая понять, как тяжко ему со мной приходилось.
— Черт, получается, я с твоей помощью совершил побег…
— Не получается. Во-первых, мне двенадцать лет и я не могу быть наказан. Во-вторых, откуда я знал, что вы из этого автозака?! Я просто шел утром по пляжу, смотрю — бомж валяется, ну, я его в пещеру и отволок, чтобы хоть с крышей над головой помирал. И ты тоже не виноват, потому что в отключке был.
— Молодец. Далеко пойдешь! — Я потрепал его по острой коленке, так как до белобрысого затылка не смог достать. — Слушай, как там, солнце светит? Море шумит?
— А что с ними сделается? — удивился пацан. — Они ж не люди, не окочурятся.
— Не окочурятся, — улыбнулся я. — Слушай, а твоя Синди точно сказала, что со мной ничего серьезного?
— Точно, она врать не будет. Живехонек, говорит, будет.
— Здорово. Спасибо тебе.
— Не во что. Лучше деньгами.
— Добро нельзя делать за деньги.
— Разве я сделал добро? Под носом у ментов уволок вас подальше от правосудия. Вы же сами, дядя Глеб, только что сказали, что я помог совершить вам побег!
— Когда я встану, я с удовольствием тебя выпорю.
— Не выпорете. Вы человек благодарный. Дадите мне тысяч пять и будем квиты. Деньги не такое уж зло, как вы пытаетесь мне внушить.
— Ой, да ничего я уже не пытаюсь, — я махнул на него рукой и отвернулся, уткнувшись носом в шершавую стену. От стены шел запах сырого камня. Меня переполняло такое количество чувств, что от этого эмоционального винегрета я чуть было снова не вырубился.
Я счастлив, что жив. Я рад, что очнулся не в камере, не в тюремной больнице, а в этой душной, темной пещере. Но мне страшно подумать, что будет дальше. Еще страшнее представить, что пережили Сазон и Элка.
Словно прочитав мои мысли, Максим Максимович сказал:
— В автозаке нашли три обгорелых трупа. Все решили, что вы погибли. Ваши близкие вас похоронили. Об этом болтает весь город и пишут газеты.
— Как Элка? — хрипло спросил его я.
— Носится на своем мотоцикле.
— Сазон?
— Вообще-то, я не очень хорошо его знаю. Но один друган мне его показал. Мы видели пару раз, как он торговался на рынке. Орал так, что тенты от солнца рухнули.
Я закрыл глаза и вдруг понял, какая подлая штука — жизнь.
Я умер, лежу в могиле, а солнце светит, море шумит, Элка носится на своем мотоцикле, а Сазон азартно торгуется на базаре.
Я бы поплакал, если бы в моем обезвоженном, измученном организме нацедилась хоть одна скупая мужская слеза.
— Вам нужно поесть. — Максим Максимович зашуршал чем-то в углу.
— Застрелиться мне нужно, — пробормотал я.
— Беды вы настоящей не знали, раз так говорите, — вдруг по-взрослому вздохнул пацан.
— Я?! — От возмущения я сделал попытку привстать, но, охнув от боли в груди, рухнул на свое ложе.
— Вы, вы, — закивал пацан и сунул мне под нос маленькую баночку с детским питанием и чайную ложку. — Вот, лопайте, вам сейчас только такое и можно.
— Да я женат на этой Беде! — скаламбурил я, взял банку и попытался проглотить противное жидкое пюре. На третьей ложке я почувствовал тошноту и отставил банку.
— Вы сильный, здоровый, и денег у вас вагон, — продолжил пацан. — А то, что произошло — мелочи. Разгребетесь. Вот у меня мамаша квартиру продала, чтобы мне операцию сделать, иначе бы я ходить не смог. У меня опухоль на позвоночнике была. Теперь мы живем на съемной квартире. Мать еле-еле концы с концами сводит, но говорит, что если бы все сначала, она опять бы все продала, лишь бы я пошел. А вы говорите — застрелиться! Жить надо только затем, что мамка на свет родила. А если есть деньги, то и вообще жалиться нечего.
— Жаловаться, — машинально поправил я. У меня совсем кончились силы, я готов был опять потерять сознание и очень боялся этого — вдруг опять все забуду?
— Слушай меня, — попросил я пацана. — Приведешь сюда Элку. Можешь найти ее…
— Да знаю я, где найти вашу Элку, — перебил меня он. — Я до сих пор не сказал ей про вас только потому, что не знал — можно ли. Ей-то не двенадцать лет, ее за соучастие привлекут. Вот стемнеет, и приведу.
* * *
То, что в пещеру зашла Беда, я понял по тому, как мгновенно наэлектролизовался воздух.
Весь день я проспал, — именно проспал, а не провалялся в забытьи, — и проснулся от того, что в воздухе вдруг повисло напряжение. Это ощущение я не мог перепутать ни с чем — оно возникало всегда, когда Беда появлялась рядом. Минус замыкало на плюс, и — шел ток по жилам.
— Элка?! — тихо спросил я темноту.
Что-то зашуршало, и через секунду внизу вспыхнуло пламя свечи. Оно выхватило длинный силуэт тени, который дрожал на стене в унисон с пламенем.
— Элка! — снова позвал я.
— Ну я пойду, погуляю, — раздался голос Максима Максимовича.
— Желательно до утра, — порекомендовал я ему. — Элка!
Силуэт возмутительно промолчал.
— Элка, черт тебя побери, почему ты молчишь?!! — разозлился я.
— Я еще не очень привыкла к тому, что ты жив, — тихо сказала Беда, взяла в руки свечу, наклонилась и осветила мое лицо. Горячий воск капнул мне на губу, я заорал, а потом громко выругался.
— Точно ты, — сказала Беда и присела на край настила.
Я думал, она заплачет. И бросится меня обнимать. И начнет целовать. И будет навзрыд причитать, как это делают все нормальные бабы и в горе, и в радости. А она просто села рядом и сказала обыденно: «Точно ты».
