Только благодаря тому, что Остерман и Левенвольде выступили против этого брака, сватовство удалось предотвратить, о чем писал и сам Бирон в оправдательной записке Елизавете Петровне о своей службе при русском дворе. Но обсуждение важнейшего для судеб империи вопроса о престолонаследии и в дальнейшем находилось в руках этих лиц: «С этого времени вице-канцлер граф Остерман и обер-гоф-маршал граф Левенвольд часто начали заговаривать с императрицею о порядке престолонаследия в России, вкрадчиво изъясняясь, что необходимо было бы принять надлежащие к тому меры. Императрица, настроенная подобными внушениями, поручила Остерману и Левенвольду обсудить этот вопрос вдвоем и доложить ей о результатах своих совещаний».
[81]
В начале правления при дворе был только один влиятельный «немец» — Андрей Иванович Остерман. Сын вестфальского пастора, беглый студент еще в 1703 году поступил на русскую службу. Владение языками (латинским, французским и голландским), участие в кампаниях Северной войны вместе с походной канцелярией Петра I, ведение серии важнейших переговоров, в том числе при заключении Ништадтского мира в 1721 году, сделали его ближайшим сотрудником царя и обеспечили карьеру — от простого переводчика до тайного советника и барона. Вице-канцлер империи и действительный тайный советник (с 1725 года) Андрей Иванович стал единственным из «верховников», кто сумел заслужить доверие Анны.
Роль Остермана в восстановлении самодержавия была понятна наиболее осведомленным современникам — но для него эта роль не всегда была приятной. Сохранилось письмо Анны Остерману от 1 марта: «Андрей Иванович! Для самого Бога как возможно ныне ободрись и приезжай ко мне ввечеру мне есть великая нужда с вами поговорить, а я вас никали не оставлю, не опасайся ни в чем и будешь во всем от меня доволен. Анна, марта 1 день». Текст письма как будто говорит о какой-то угрозе Остерману и явной поддержке его императрицей.
Такая ситуация кажется необычной в рамках представлений о господстве «бироновщины». В первые недели и месяцы царствования Анна еще не чувствовала себя уверенно, и Остерман советовал императрице при распределении наград не нарушать порядка и старшинства в чинах, и в то же время «ежели кто особую службу показал, и такого, несмотря на старшинство и ни на что, пожаловать пристойно для куражирования других», среди которых «и такие находятся, яко Чернышев и прочие, которые при последних случаях себя особливо радетельными показали».
[82] Возможно, именно советы Остермана удержали Анну Иоанновну от резких шагов в отношении «верховников» и позволили сохранить некоторую стабильность в правящем кругу.
Андрей Иванович сразу же стал одним из ближайших и доверенных советников Анны и принял от нее титул графа и имения в Лифляндии. Вместе с ним на роль новой опоры режима претендовали и братья Левенвольде — сыновья барона Гергарда Иоганна Левенвольде, одного из противников шведского владычества в Прибалтике. Уже в 1710 году Левенвольде-отец был назначен Петром I русским уполномоченным («пленипотенциарием») в Лифляндии и приложил немало усилий для восстановления особого порядка управления (Landesstaat) — организации ландтага, выборов ландратов и ландмаршала, устройства судов и полиции. К компетенции Левенвольде относились все дела по приведению в порядок владельческих прав на имения, установлению казенных податей и пошлин, отдаче в аренду государственных имений, возвращению прежним владельцам отнятых шведским правительством имений. Он же стал обер-гофмейстером двора супруги царевича Алексея Петровича.
Старший и наиболее даровитый из сыновей барона Карл Густав уже давно делал карьеру на русской службе — в годы Северной войны он был адъютантом Меншикова, а затем генерал-адъютантом Петра. Не без помощи брата оказался при русском дворе и красавец Рейнгольд Густав. К нему фортуна оказалась еще более благосклонной. Ловкий кавалер сразу попал в «случай»: он стал камергером, графом и фаворитом Екатерины I и сумел при этом не навлечь на себя гнева всемогущего Меншикова — видимо, по причине нежелания вмешиваться в какие-либо дела за пределами дворцовых развлечений. В 1727 году Карл Густав тоже получил камергерский ключ, но при Петре II дальнейшая карьера братьев не задалась — клан Долгоруковых не желал терпеть вблизи трона никаких конкурентов.
Историки до сих пор не разобрались, кто из двух братьев-камергеров находился при московском дворе зимой 1730 года, а кому пришлось отбыть обратно в лифляндскую глушь. Но ситуацию оба Левенвольде сумели использовать максимально: один (по-видимому, это был все же Карл Густав) вовремя узнал о «кондициях» и отправил в Курляндию гонца с донесением, так и оставшимся неизвестным «верховникам»; другой известил Анну о произошедших в Москве событиях еще до приезда официальной делегации. Организатором же этой интриги был, скорее всего, Остерман: он и до того покровительствовал Левенвольде, а в 1730 году раньше всех получил информацию о «кондициях», а в качестве члена Коллегии иностранных дел и начальника почт был в курсе организации курьерской службы, паспортного контроля и застав на дорогах.
Такие услуги не забываются: в новое царствование братья Левенвольде обеспечили себе почетное и влиятельное положение. Рейнгольд вновь вернулся ко двору, а Карл Густав в марте-апреле 1730 года стал обер-шталмейстером, генерал-майором, генерал-адъютантом и командиром нового гвардейского Измайловского полка. На российской дипломатической службе оказался и третий брат — Фридрих Казимир.
Ходили слухи, что в первые годы правления Анны Карл Густав был успешным конкурентом Бирона на предмет близости к государыне. Так или нет — судить сейчас трудно; во всяком случае, в московском дворце Анны имелись апартаменты не только Бирона, но и еще одного «переходящего» любимца — графа Рейнгольда Левенвольде. Это позднее, при Екатерине II, «случай» превратится в штатную должность при дворе; «вступление» в нее очередного соискателя станет всем понятной и привычной процедурой — с получением чина флигель-адъютанта, нескольких тысяч душ (еще несколько полагались при расставании), занятием соответствующих апартаментов во дворце и правом беспрепятственного доступа к императрице — на придворном языке это называлось «ходить через верх».
Московский же двор первой половины столетия столь четких правил еще не выработал и официального доказательства интимных царских милостей не практиковал. Хотя желающие попасть «в случай» находились. Дворовый помещика Милюкова Василий Герасимов в 1735 году сожалел, что его хозяину такая попытка не удалась: «Да и наш-де господин был пташка, и сам было к самой государыне прирезался, как она, государыня, в покоях своих изволила опочивать и тогда-де господин мой, пришед во дворец, вошел в комнату, где она, государыня, изволила опочивать и, увидя ее, государыню, в одной сорочке, весь задражал, и государыня, увидя ево, изволила спросить: „Зачем-де ты, Милюков, пришел?“ и он-де государыне сказал: „Я-де, государыня, пришел проститца“ и пошел-де из комнаты, вышел вон».
[83]
