Похороны состоялись 21 декабря: фоб вынесли из дворца и поставили на траурные сани под балдахином. Торжественная процессия певчих, духовенства и придворных чинов в экипажах в сопровождении 2222 рядовых с факелами, 86 рейтаров Конного полка с протазанами, 128 гвардейских гренадеров, трубачей и литаврщиков под пушечные залпы и колокольный звон двинулась в Петропавловскую крепость. При прохождении траурного кортежа мимо выстроенных полков их знамена преклонялись до земли, солдаты брали ружье на караул, а офицеры снимали шляпы. В соборе состоялось отпевание, но тело императрицы не опускали в землю аж до 15 января 1741 года — усопшая государыня и после смерти призвана была напоминать подданным о величии и единстве империи, какие бы дворцовые страсти ни бушевали среди ее наследников.
Через неделю после переворота в депеше французского посла Шетарди появилось известие о том, что регент сам собирался арестовать Миниха, Остермана, Головкина и других «во вторник или среду, чтоб лучше отпраздновать [9 ноября] день рождения своего», и выслать родителей императора из России; якобы именно достоверное сообщение об этом коварном намерении герцога заставило Миниха захватить его самого.
Существовали ли реально у свергнутого регента какие-либо «опасные намерения»? Изложенная в сочинении Манштейна и депешах Шетарди версия о «превентивном» характере переворота, призванного предотвратить действия Бирона, представляется сомнительной — она явно появилась позднее, уже для оправдания участников переворота. Во всяком случае, ни отец, ни сын Минихи не указывали на подобное обстоятельство в качестве причины ареста регента.
Бирон не предпринимал никаких шагов к тому, чтобы выслать родителей императора за границу, а самого Иоанна Антоновича «с престола свергнуть, а его королевское величество, принца Голштинского, на оный возвесть». Скорее всего, подобные угрозы являлись всего лишь мерой «воспитательного характера» в отношении претендовавших на политическую роль родителей царя. К тому же Антон Ульрих совсем отказался от борьбы и примирился со своим положением, потому ни Миних, ни Анна даже не сочли нужным посвятить его в свои планы.
Трудно сказать, насколько серьезными были матримониальные планы курляндца. По крайней мере, сам он на следствии ничего не говорил о своих планах относительно брака своего наследника с Елизаветой, признав только, что собирался выдать дочь за дармштадтского или саксен-мейнингенского герцога144. Подобные планы были опасными для самого их инициатора. В стремлении породниться с династией, пойдя по стопам предыдущих временщиков, Бирон резко вырвался из своей среды, не прощавшей такого успеха. Правящая элита не воспринимала в качестве владыки не только выскочку Меншикова, но даже Рюриковичей Долгоруковых. Вокруг такой фигуры, несмотря на внешнее преклонение перед ней, образовывался вакуум патрональных, служебных и личных отношений.
Сейчас трудно представить, в какой атмосфере созревали и осуществлялись удачные и неудачные заговоры (имеется в виду не двор с его интригами — эта сфера, надо полагать, с тех пор едва ли принципиально изменилась, — а отношение к происходившему солдат и офицеров, городских обывателей разного статуса и достатка, чиновников многочисленных учреждений). Прочие подданные, рассеянные на огромном пространстве империи, едва ли представляли себе, какие события происходили в столице.
Кратковременное правление Бирона-регента не оставило даже таких специфических источников отражения общественного мнения, как дела Канцелярии тайных розыскных дел. Правда, в мае 1741 года крепостной Евтифей Тимофеев из подмосковной деревни попал в розыск по поводу высказанного им мнения о политических новостях: «У нас слышно, что есть указы о том: герцога в ссылку сослали, а государя в стену заклали», — но при этом решительно не мог пояснить, о каком герцоге идет речь145.
«Шляхетство» разбиралось в событиях лучше. Дело 1745 года по доносу на капитана Измайловского полка Г. Палембаха показывает, что в новых гвардейских полках у регента были сторонники. По свидетельству Шетарди, природная русская принцесса Елизавета Петровна также осуждала свержение «немца» Бирона; она даже объявила действия бравых преоб-раженцев Миниха «позором» для русского народа — тогда она еще не знала, что те же гвардейцы точно таким же образом предоставят престол ей, станут ее любимыми «детушками» и будут считаться, понятное дело, не преступниками, а национальными героями146.
Но вот в каком ряду событий описывается свержение Бирона в редком для первой половины столетия документе — дневнике отставного семеновского поручика А. Благово: «Воскресение морозец. Регента Бирона збросили. Крестьяня женились Ивонин внук. В 741 году в 34 побор Вас ил ей Марков в рекруты взят…» Бесстрастно фиксирует дворцовый переворот «записная книга» столичного жителя — подштурмана И. М. Грязнова: «Ноября 8 вышеобъявленной регент Бирон в ночи взят под караул фелтмаршелом Минихом и сослан в ссылку»147. Свидетель многих дворцовых «революций» Н. Ю. Трубецкой в кратком повествовании о своей жизни не упоминал о падении Бирона даже тогда, когда сообщал о собственной «командировке» для описания имущества бывшего регента.
Свидетельства скупы и бесстрастны, как будто современники воспринимали «дворские бури» как далекие от их повседневных дел события — или даже наедине с собой не считали возможным дать им более эмоциональную оценку. Во всяком случае, еще в начале XIX века престарелые очевидцы сообщали молодому поколению, интересовавшемуся тогдашними настроениями: «Отец мой видел Бирона и так боялся, что не любил говорить о нем даже тогда, когда его уже не было в России»148. Автор подробного дневника украинский генеральный подскарбий (казначей) Я. Маркович вымарывал и выдирал из него страницы, посвященные герцогу (вскоре пришла очередь быть уничтоженными и тем местам, где говорилось о «незаконном правлении» Иоанна Антоновича)149.
Что касается оценок общественных настроений, даваемых иностранными дипломатами, то они в немалой степени зависели от позиций их самих и их отношений с участниками событий, не говоря уже о кругозоре посольских информаторов (так, в донесениях Шетарди под «народом» очень часто подразумевался тот же придворный круг).
Наибольшее сочувствие к регенту проявлял английский посол Эдвард Финч, рекомендовавший своему правительству как можно скорее признать титул нового правителя и не раз указывавший на его «доброе отношение» к интересам Англии. Он же подчеркивал, что всячески искал расположения Бирона и был им отмечен. Успехи Финча вызывали даже неодобрение среди дипломатического корпуса: его французский, шведский и прусский коллеги не пользовались вниманием регента, а австрийского резидента тот даже отказался принять150.
В свете этих обстоятельств английский посол видел вокруг «общее успокоение», наступившее при объявлении регентства. Финч был уверен в том, что новая власть установилась прочно и герцога «вообще любят, так как он оказывал добро множеству лиц, зло же от него видели очень немногие»151. Правление любимого подданными регента завершилось всего через три недели, и дипломат, не смущаясь противоречия с предыдущими депешами, невозмутимо доложил: «Переворот произошел со спокойствием, которому возможно приравнять разве общую радость, им вызванную». Дальнейшая судьба опального его не интересовала — возможно, потому, что падение герцога никак не отразилось на процессе подготовки и заключения союзного договора с Россией в апреле 1741 года.
