Знакомство с перечнем актов правления Анны Леопольдовны в Полном собрании законов Российской империи показывает, что с каждым месяцем они «мельчают». Инициативы первых месяцев, о которых говорилось выше, уходят в «песок» административной рутины, сменяются всё более частными распоряжениями: об определении «грузинцов» в грузинские гусарские полки, нормах усушки и утруски провианта, расширении переулков на Васильевском острове… А сама правительница как будто больше о них не вспоминала — и не считала нужным «пришпоривать» государственную машину.
Так, в августе 1741 года именные указы Анны подтверждали прежние распоряжения об отпуске турецких пленных, о «вымене» старых серебряных гривенников и пятаков, разрешали Военной коллегии оставлять себе пошлины с портовых таможен. Манифест от 18 сентября объявлял о новом рекрутском наборе по случаю войны со Швецией. Прочие распоряжения касались освобождения от платежа «поземельных денег» лютеранского прихода на Васильевском острове и содержания упряжных лошадей по чинам: генерал-лейтенантам и архиереям полагалось по восемь лошадей, генерал-майорам — по шесть, а низшие офицеры, от поручиков до прапорщиков, и попы с дьяконами должны были довольствоваться одной. «Регламент и работные регулы» для рабочих суконных фабрик она так и не утвердила.
В октябре Анна Леопольдовна подтвердила еще один указ тетки — о «нечинении обид» купцам и другим проезжим торговцам на внутренних таможнях, мостах и перевозах, разрешила жителям-погорельцам в Алатыре, Астрахани и Черном Яре не платить пошлин с продаваемых в городах хлеба и леса и распорядилась о сборе драгунских лошадей (по одной с шестисот податных душ) для армии247.
В последний месяц своего правления «регентина» разрешила знаменитому заводчику Акинфию Демидову построить крепость «при Сергинских заводах», распорядилась выдать из Соляной конторы жалованье торским и маяцким казакам и дозволила по докладу Комиссии о санкт-петербургском строении соорудить на Выборгской стороне солдатскую слободу, таможню и баню. Кажется, последним ее распоряжением стала бесцветная резолюция на докладе Сената: «О строении, вместо показанной проспективной, Сарской (Царскосельской. — И. К.) дороги вышеписанное представление апробуется»248.
Без движения остались многочисленные поданные на ее имя прошения. Даже такие не самые «мизерабельные» подданные, как архангельский губернатор и действительный статский советник Алексей Оболенский, годами не могли получить жалованье. Худо пришлось 78-летнему архитектору Христофору Конраду. В далеком 1700 году «иноземец Саксонския земли каменного и палатного дела мастер» поступил на российскую службу, строил кремлевский арсенал и петровский Кронштадт; выплата ему четырехсотрублевого жалованья «остановилась» в 1720 году, а сам мастер попал под следствие, тянувшееся без конца; в довершение невзгод его двор в Москве сгорел. Конрад просил выплатить ему причитавшиеся 2493 рубля или назначить «пензию», чтобы «престарелой государев служитель не был принужден более меж двор скитатца». Впрочем, денег не нашлось и для уже известного Франческо Бартоломео (Варфоломея Варфоломеевича) Растрелли, строившего замки для Бирона. В челобитной 1741 года архитектор жаловался: «В бытность мою при означенных работах упомянутого бывшего герцога за труды мои никакого вознаграждения не имел».
«Статс-комиссар» Григорий Полонский просил повысить сына в чине «за науки»: парень отцовским «коштом» выучился арифметике и геометрии и «по-немецки читать и писать», но продолжал служить простым солдатом Преображенского полка. Много лет пробывший в «новозавоеванных» российских провинциях в Иране бригадир Иван Шван просил об аренде небольшой мызы; его сослуживец и участник походов Миниха секунд-майор Афанасий Изъединов — о назначении управителем в какую-нибудь дворцовую волость; купцы из Вологды во главе с бурмистром Алексеем Рыбниковым — о защите от «тяжких оскорблений безвинно» со стороны товарища воеводы майора Осипа Засецкого.
Тамбовский канцелярист Василий Муханов боролся за справедливость: еще в 1734 году он доносил «про воровство в откупах и подрядах» секретаря провинциальной канцелярии Ивана Перепечина — и в Сенат, и в Ревизион-коллегию, и в Кабинет. По его словам, следствие выявило хищения на девять тысяч рублей, но сам он провел два с половиной года «под караулом», а дела непонятным образом сгорели. Но правдолюбец сумел сохранить их экстракты и готов был по-прежнему предстать «при оном доносу у доказательства», а в награду просил всего лишь назначение к каким-нибудь «дворцовым делам».
Содержатель суконной «фабрики» Иван Полуярославов оспаривал мнение чиновников, что его заведение в Путивле находится «в плохом состоянии» и его необходимо передать другому владельцу. «Фабрикан» не отрицал, что его продукция не самого высокого качества, но зато она пользовалась спросом из-за дешевизны; что же касается мнения о ней московских купцов, так им просто досталась партия, сукно в которой отчего-то «замялось».
Совсем другие проблемы волновали крестьян дворцовой Шишедамской волости Пошехонского уезда. Их поверенный Трофим Третьяков «с товарищи» поведал, что из имевшихся по первой ревизии 2534 душ 942 человека померли, 176 были взяты в рекруты, 207 «разбрелись от хлебного недороду», когда «от нового плохова травинистова хлеба паки народу приключилась болезнь, которою болезнью сводило людем жылы и нестерпимой понос был», а с оставшихся чиновники правят налоги «с великим принуждением». «А в нынешнем 1741 году в помянутой Шишедамской волости посеянная рожь родилась весьма плоха, и для сеяния и семян не возвратили, косили косами вместо травы и в стоги метали, а протчие крестьяня для омолоту на овины собирали, и у тех в умолоте находилось по самому малому числу и тое с травою рознять невозможно. А еровой хлеб марозом повредило. А прошедшие и нынешние зимы за великою скудостию скоцких кормов скот весь свой изводили, так же и достальной хлеб, мешая с соломою, в корм оставшему[ся] скоту своему издержали. А промыслов у нас никаких не имеетца, довольствуемся пашенною своею работою и подати оплачиваем из продажи скота своего»249. Мужики, правда, наивно хитрили, умалчивая о количестве рожденных душ, но едва ли от этого их положение было легче. Все эти просьбы так и остались навсегда лежать в архивной тиши с канцелярским объяснением, что «по оным исполнения никакого не учинено за нехождением челобитчиков». А многие ли челобитчики имели возможность успешно продвинуть свое дело при дворе?
По-видимому, сделанные Анной в начале регентства «заявки» оказались не по плечу правительнице, одаренной, по мнению Финча, «умом и здравым рассудком», но не обладавшей ни компетентностью, ни жестким волевым напором. Бумаги императорского Кабинета показывают, что Анну буквально захлестнул поток документов — и обычных докладов о работе центральных учреждений, и инициированных ее же распоряжениями о пересмотре дел по Тайной канцелярии или подаче сведений по финансовым вопросам.
Вот только одна из многих бумаг: поступивший от Остермана доклад (едва ли не им же и составленный в духе упомянутой выше записки) сообщал, что в пределах Российской империи население обслуживают 1324 городских кабака и 763 уездных, большая часть которых отдается «на вере» городским обывателям. Полную сумму продажи спиртного установить невозможно, поскольку не менее 300 тысяч рублей в год «остается в пользу партикулярных людей» из-за неучтенного производства на частных винокурнях и тайной («корчемной») продажи. Искоренить же корчемство, как следовало из доклада, невозможно: при тогдашних методах следствия страдали и сами доносчики, потому никто не желал доносить, а «корчемников» спасали от наказания высокопоставленные лица, являвшиеся крупнейшими винокурами и реализовывавшие на рынке тысячи ведер хмельной продукции в свою пользу. В докладе спрашивалось: не умножить ли число казенных винокуренных заводов (но так, чтобы при этом не снижалась цена вина при продаже) и не запретить ли ввоз импортной водки в Россию (но так, чтобы при этом потребители могли рассчитывать на качественный товар)?250 А тут еще Сенат извещал, что выстроенный в Москве для пресечения незаконного провоза вина и прочих товаров Камер-Коллежский вал обветшал — деревянные надолбы сгнили и «сами собою валятца» (при этом питейный доход от московских кабаков составлял 222 357 рублей и еще 102 810 рублей давали таможенные сборы)251. Что могла ответить 22-летняя принцесса, обладавшая только «благородной гордостию»? Она приняла самое простое решение — избавить чиновников от непосильного бремени и отдать все кабаки на откуп.
