А триумвиры продолжали резвиться. Они сочиняли прокламации, Чернецкий их печатал, Нечаев закладывал в конверты вместе со своими записками и отправлял в Россию.
Полицейские власти вылавливали женевские гостинцы и не понимали, чего от них хочет странный «беглец», — а он хотел, чтобы его знала вся революционная и полицейская Россия, чтобы все трепетали перед ним, героем, непримиримым борцом с самодержавием.
Енишерлов и другие недоброжелатели Нечаева, помогая ему сесть на корабль, надеялись, что «бегством» из России он осрамит себя окончательно и уж никогда в пределах империи его никто не увидит, а если и увидит, то тихого и скромного, далекого от революционных кружков. Осрамит он себя и в эмиграции — петербургские друзья позаботятся сообщить в Европу о Сергее все, что для этого потребуется, даже сочинять ничего не понадобится. Там-то уж разберутся.
«Нечаев явился за границу ничем, — размышлял Енишерлов, — он бывал на студенческих сходках и его за это «хотели», как он думал, арестовать. С таким багажом предстать перед эмиграцией было совестно. Надо было создать о себе мнение — и для эмиграции, и для святой Руси. И вот. перед лицом Бакунина предстает Нечаев — страдалец, мученик за свои убеждения, коновод великой «партии действия», арестованный русским правительством, государственный преступник, наконец — герой, бежавший с помощью своих могущественных друзей даже из крепости. Этого героя спросили: — А что же там у вас, в России, ваша партия действия ничем себя не заявляет? Сейчас представление начнется, отвечает он расшаркиваясь — и настрочил свои письма, прокламации и даже стишонки в честь самого себя; он был на вершине: или произойдет демонстрация, или последуют аресты».
[297]
Конечно же, в действительности все обстояло вовсе не так, как хотелось Енишерлову. Нечаев не собирался покидать Россию навсегда, на то было несколько причин. Кроме Бакунина и Огарева, вся женевская эмиграция отнеслась к нему и его кровавым воззваниям враждебно. Теоретическая подготовка и знания эмигрантов были несравненно выше, чем у учителя приходской школы, ему нечего было делать в Западной Европе, он там тихо истлел бы. Но самая главная причина заключалась в том, что Нечаев предпринял путешествие в Европу, чтобы там подготовиться к завоеванию России. Эту свою задачу он выполнил — выпустил несколько листовок, подружился с легендарными революционерами, приобрел их доверие и полную поддержку. Огарев даже написал стихотворение, посвященное Нечаеву, вернее, он первоначально посвятил его другому лицу. Но Бакунин уговорил Николая Платоновича разрешить напечатать стихотворение в виде листовки и назвать его «Студент (Молодому другу Нечаеву)».
[298] В России листовка появилась в августе 1869 года. Если ее находили при обысках, то могли возбудить судебное преследование. История с этой стихотворной листовкой имела неожиданное продолжение. Ф. М. Достоевский сочинил и поместил в «Бесах» пародию на это стихотворение Огарева. Народники использовали текст Достоевского в пропагандистских целях и, когда его списки находили при обысках, ссылались на цензурное разрешение публикации романа.
[299] Полиция недоумевала…
После выхода огаревской прокламации с увековечившими Нечаева стихами ему не сиделось в тихой Женеве, он стремился к немедленному осуществлению своих планов в России — к скорейшему основанию несуществующей «Народной расправы.
Оставалось одно: придумать документ, удостоверяющий полномочия Нечаева, данные ему какой-нибудь солидной международной революционной организацией, такой документ, чтобы все, прочитав его, трепетали и повиновались беспрекословно.
Документ сочиняли сообща Огарев, Бакунин и Нечаев. Кроме Интернационала, никакой солидной революционной организации в это время не существовало. Отношения с лицами, входившими в состав Всемирного рабочего союза, у Бакунина были испорчены, а к Нечаеву они относились враждебно. Членом Славянской секции Интернационала и секретарем его Русской секции был Н. И. Утин. Просить у него хоть какой-нибудь документ было не только бесполезно, но и небезопасно, просьба эта, с соответствующими комментариями, могла тут же проникнуть на страницы европейских газет. Триумвиры решили поступить очень просто: если нет организации, ее можно придумать. Придумав организацию, составили текст мандата:
«12 мая 1869 года.
Податель сего есть один из доверенных представителей русского отдела всемирного революционного союза
Печать: 2771
Alliance revolutionnaire europpenne
Comite general
подпись: Бакунин».
[300]
Печать оттиснута синей краской.
Подпись Михаила Александровича Бакунина, вождя чешского и саксонского восстаний, узника Секретного дома Алексеевекого равелина, бежавшего из Восточной Сибири в Европу через Америку, человека, состоявшего из отваги и решительности, кумира молодых радикалов, знавших о нем понаслышке, несомненно, придавала обладателю мандата весомый авторитет. Для солидности подпись великого бунтаря была скреплена печатью бакунинского Альянса, к тому времени основательно захиревшего.
Итак, мандат в кармане, можно трогаться в обратный путь, можно въезжать в революционную Россию на белом коне, для этого, как Сергею казалось, оснований у него предостаточно: «побеги» из Петропавловской крепости и от одесских жандармов, авторство потока листовок, дружба с великими революционерами, никто не может похвастать такими заслугами. Жаль, половина бахметевского фонда растаяла раньше, чем полагал Нечаев, и 22 июля пришлось отправить И. И. Флоринскому в Иваново телеграмму с просьбой выслать денег на дорогу.
[301]
Сергей никогда никому никаких обид не забывал, он превосходно помнил свое поражение на петербургских сходках зимой 1868/69 года. Жгучая, непроходящая злоба возбуждала в нем ненависть к этому надменному городу. В Петербурге он не мог себя чувствовать уверенно, свидетели его провала имели о нем сложившееся представление, к тому же он знал, что столичные студенты уличили его во лжи, а пострадавшие от женевских корреспонденции будут мстить, как он мстил им за поражение. Реванш за петербургское поражение Нечаев решил брать в Москве.
Чтобы добраться до Москвы, требовалось пересечь русскую границу с надежными документами. Сергей бежал из России с паспортом Николаева, полицейские власти могли об этом знать. Показываться с таким документом на пограничном пропускном пункте было рискованно. Поиски нового паспорта ни к чему не привели: кроме Бакунина и Огарева, в Женеве ему никто не желал помогать. Обстоятельства требовали переезда из Западной Европы куда-нибудь на юго-восток, где его еще никто не знал и была надежда раздобыть документы. В конце июля представился удобный случай. В Женеву прибыла группа болгарских революционеров для переговоров с русскими эмигрантами, в начале августа один из них возвращался домой.
[302] Нечаев решил ехать с ним. Бакунин снабдил Сергея рекомендательным письмом для передачи в Бухаресте писателю и публицисту Л. Каравелову, имевшему связи с болгарской эмиграцией в Румынии. Каравелов отправил Нечаева к одному из руководителей освободительного движения, поэту X. Ботеву. Около 10 августа Сергей выехал из Бухареста в Брэилу, небольшой уездный городок на Дунае, и там провел около двух недель в беседах с Ботевым. Исследователи русско-болгарских связей считают, что Нечаев оказал на Ботева существенное влияние.
[303] Ботев поселил Сергея у Д. Паничкова (Паничка). водившего знакомство с секретарем турецкого консульства, «выправлявшего турецкие и сербские паспорта» для лиц, отъезжавших в Россию учиться. Секретарь согласился раздобыть в турецком посольстве в Бухаресте паспорт для «русского социалиста-нигилиста Нечаева».
[304] В последних числах августа 1869 года паспорт был получен, и Сергей через Одессу двинулся завоевывать Россию.
[305]
