Вышеизложенные наружные меры совершенно согласны с общепринятыми в подобных случаях. Во внутреннем же дворе здания Серпуховской части находиться полуэскадрону жандармов. Опубликование в газетах о времени совершения казни последует в то же утро.
II. Дальнейшие распоряжения
После обряда казни повезти Нечаева обратно в Сущевский Съезжий дом не городом, а вдоль Камер-Коллежского Вала, в закрытой четырехместной карете, в которой с ним находиться одному офицеру и двум жандармам.
Дабы не подать повода к толкам о неточном исполнении приговора и ввиду того, что в настоящее время каторжники отправляются вообще в три пункта, а именно: в Илецкую Защиту, Харьков и Вильну, где существуют каторжные тюрьмы, то отправлять Нечаева под жандармским конвоем из Москвы по направлению к Вильне, в арестантском вагоне при курьерском поезде до Динабурга, где вагон этот отцепить и ему ожидать курьерского поезда из-за границы. Этот последний поезд захватит упомянутый вагон и доставит его в Царское Село, а оттуда Нечаев в приготовленном заранее экипаже будет переведен в С.-Петербургскую крепость».
[681]
23 января 1873 года к Нечаеву в сопровождении частного пристава явился священник тюремного замка для приготовления к исповеди и причастию, но бывший учитель Закона Божия отказался от услуг священника. На другой день Сергея перевезли в Серпуховский съезжий дом, туда же перебрался майор Ремер. Исполнение торговой казни над Нечаевым изложено в письме московского генерал-губернатора главноуправляющему III отделением. Приведу из него извлечения:
«Сегодня же, 25 января, в 8 часов утра, по прибытии в Серпуховский Съезжий дом конвоя и всех лиц, назначенных для публичного приговора преступнику Нечаеву, он был выведен из камеры во двор съезжего дома в арестантской одежде и, взойдя очень бодро на стоящую у дверей позорную колесницу, сел на скамейку, подпершись в бок руками, и начал осматриваться кругом с таким же нахальством, как делал это на суде. Когда же палач приступил к привязыванию рук его к колеснице, то он закричал, обращаясь к присутствовавшим: «Когда вас повезут на гильотину, то и вас будут вязать ремнями. Я иду в Сибирь и твердо уверен, что миллионы людей сочувствуют мне. Долой царя, долой деспотизм! Да здравствует свобода! Меня, политического преступника, сделали простым убийцею! Позор новому русскому суду, это не суд, а шулерство!» Дальнейшие слова его были заглушены барабанным боем, при котором колесница двинулась на улицу. Во всю дорогу Нечаев кричал изо всех сил, говоря о деспотизме и о свободе русского народа и присовокупляя: «Долой царя, он пьет нашу кровь!» Но слова его были слышны не все, так как во всю дорогу продолжался барабанный бой.
По прибытии на Конную площадь Нечаев отказался выслушать напутствие священника и при выходе на эшафот закричал: «Тут будет скоро гильотина, тут сложат головы те, которые привезли меня сюда! Небось сердца бьются; подождите два-три года, все попадете сюда!» Когда же он был привязан к позорному столбу, то все время кричал из всех сил, оборачиваясь в стороны: «Долой царя! Да здравствует свобода! Да здравствует вольный русский народ!»
По окончании обряда казни Нечаев молча сошел с эшафота, но садясь в приготовленную для него карету, закричал кучеру: «Пошел!» Затем в сопровождении севших с ним жандармских офицеров, тотчас же отправлен в Сущевский Съезжий дом».
Далее Долгоруков писал, что выполнены все меры предосторожности, он сам наблюдал в отдалении за происходившим, и продолжал: «Я твердо был уверен, что Нечаев не возбудит в народе никакого к себе сочувствия, напротив, мог опасаться, чтобы общее негодование против него не послужило поводом к каким-либо беспорядкам, в которых могло бы выразиться это негодование, но порядок никогда не был нарушен, хотя дерзкие выходки Нечаева возбудили в присутствовавшем народе общее негодование к преступнику, причем многие высказывали сожаление, что ему не предстояло более строгого наказания».
[682]
Опередив письмо князя В. А. Долгорукова, 26 января в Петербург пришла телеграмма генерала И. Л. Слезкина с подробным описанием гражданской казни бывшего вождя московских заговорщиков. Прочитав ее, монарх начертал следующую резолюцию: «После этого мы имеем полное право предать его вновь уголовному суду, как политического преступника, но полагаю, что пользы от этого было бы мало и возбудило бы только страсти, и потому осторожнее заключить его навсегда в крепость».
[683] Что же тут комментировать? Один призывает к насильственному свержению существующего политического устройства, другой, получив решение суда, действовавшего в соответствии с утвержденными монархом законами, перечеркивает судебное решение и отправляет осужденного «навсегда в крепость» (это слово подчеркнуто Александром II), — состязание произвола с произволом.
А власти продолжали опасаться Нечаева и его воображаемых сторонников. Никто из политических преступников не охранялся столь строго и не перевозился с такой секретностью. Майор Ремер получил инструкцию от самого Шувалова. В ней, в частности, говорилось, что в случае, если Нечаев будет сопротивляться или выкрикивать свои лозунги, его разрешается связать. На другой день после чтения приговора у позорного столба осужденного вывезли из Москвы в отдельном вагоне, ночью того же дня Ремер телеграфировал в столицу о прибытии в Смоленск с двухчасовым опозданием. 27 января он телеграфировал уже из Витебска, а днем позже — из Динабурга. Вечером 28 января вагон с Нечаевым остановился на тупиковых путях близ Царскосельского вокзала. По такому маршруту из Москвы в Петербург везли только Нечаева.
Еще 27 января 1873 года К. Ф. Филиппеус отправил коменданту Петропавловской крепости Н. Д. Корсакову следующее письмо: «Милостивый государь Николай Дмитриевич. Ввиду существующего, кажется, общего распоряжения, что после девяти часов вечера ворота крепости запираются, долгом считаю покорнейше просить Ваше Высокопревосходительство отдать приказание чтобы завтра вечером меня впустили в крепость через Невские ворота. Я приеду около 10 часов и несколько минут после моего приезда через те же ворота доставят известного арестанта».
[684] Вечером 28 января 1873 года Нечаева привезли в Петропавловскую крепость и поместили в камере номер пять Секретного дома, расположенного за стенами Алексеевского равелина. Железная дверь захлопнулась и мелко задребезжала, издавая при этом пронзительный жалящий визг, лязгнул засов, еще секунда, другая, и на узника навалилась тягостная тишина, уши казались плотно заткнутыми, но в них просто-напросто не попадали звуки, их не было. Изредка, всегда неожиданно и тревожно, тишина разрушалась цокающими шагами стражников.
Итак, за Нечаевым захлопнулась дверь его нового жилища. Одиночное заключение ломало многих, особенно одиночка Секретного дома Алексеевского равелина. Здесь покаянные объяснения писали декабристы, петрашевцы, нечаевцы, Бакунин сочинял свою «Исповедь», здесь сходили с ума, пытались покончить с собой. Здесь вселяло ужас не только одиночество, но и нецелесообразность ожидания, ожидать было нечего, кроме смерти как избавления от непрерывных страданий и бессилия, невозможности изменить что-либо в своей судьбе. Здесь отсутствовали надежды и будущее.
