Решение, каким должен быть ответ Сталину, пришло не сразу. Ясно было только одно: это должно быть последнее послание, подводящее черту под «бернским инцидентом». Возникла мысль начать с выражения признательности за «откровенность» в изложении советской позиции, а затем напомнить, как этого хотели Маршалл и генерал Дин, об американском «пакете» претензий к Советскому Союзу. В меморандуме адмиралу Леги, набросав отдельные положения будущего ответа, Рузвельт пространно объяснял, что успехи на Западном фронте тоже достигаются в результате кровопролитных боев. Однако концовка этого наброска, предложенного Леги для размышления и направленного ему 9 апреля, содержала призыв сохранять единство: «Мы сейчас стоим перед самой важной задачей соединения наших усилий ради достижения окончательного разгрома противника. Так сделаем это на разумной основе, как добрые союзники, руководствуясь взаимопониманием. Вы согласитесь со мной, я в этом уверен, что именно в этом корни надежды на создание лучшего мира» {167}.
Но затем идея «длинного» послания Сталину отпала сама собой. Отложив все, в сущности, по совету Вайнанта, Рузвельт посчитал необходимым охладить пыл Черчилля, похоже полного решимости организовать антисоветский демарш в парламенте и новую словесную перестрелку по дипломатическим каналам уже по польскому вопросу. 10 апреля он направляет в Лондон подготовленную Стеттиниусом телеграмму, призывающую проявлять выдержку и осторожность. А 11 апреля Рузвельт продиктовал на этот раз им самим составленное короткое послание премьер-министру: «Я бы хотел, насколько возможно, смягчить этот вопрос, поднятый русскими, поскольку такие вопросы в той или иной форме возникают ежедневно и большинство из них разрешается, как разрешился вопрос о встрече в Берне. Нам все же следует проявить твердость. Пока наша линия поведения была правильной» {168}. Окончив диктовать, Рузвельт полистал настольный календарь. «Сегодня не отсылайте это письмо, – сказал он стенографистке. – Отошлите его в четверг, 12-го числа».
Хотелось еще раз проанализировать все эти связанные между собой глубокой внутренней связью события и факты и сделать единственно правильный шаг, позволяющий всем ведущим державам антигитлеровской коалиции собраться в Сан-Франциско и быть «на дружеской ноге». Рузвельт откладывает все в сторону и принимается за текст давно обдумываемой речи, которую предстояло произнести в День памяти Джефферсона 13 апреля. Это был прекрасный повод накануне Победы вернуться к такой жизненно важной для него теме «Век простого человека».
Совсем короткое время, проведенное в Уорм-Спрингсе, прибавило бодрости, подняло тонус. Возвращалось обычное состояние удовольствия от работы, хотя рядом и не было такой всегда надежной поддержки – Гопкинса, Розенмана, Шервуда. Зато были очень важные маленькие радости. Президент пригласил провести вместе с ним время близких ему Лауру Делано и Маргарет (Дейси, домашнее прозвище) Сакли, родственными связями с которыми он издавна дорожил. Рядом были личные секретари Уильям Хассет и Грейс Талли, кардиолог доктор Говард Брюн. Кроме них в коттедже в Уорм-Спрингсе гостила Люси Мерсер (Рузерфурд), приехавшая туда 9 апреля вместе с художницей Шуматовой, русской по происхождению. Последняя согласилась написать портрет президента, а он выразил желание позировать. В доме отсутствовала Элеонора Рузвельт, занятая в различных общественных мероприятиях в Вашингтоне, о чем, как уже стало между ними принято, никто из них не жалел. Они нуждались в таких паузах, чтобы отдохнуть от ставших уже привычными трений.
Во второй половине дня 11 апреля Рузвельт диктует стенографистке первый вариант речи о Джефферсоне, начав с обычных напоминаний о его месте и роли в истории США. Воспользовавшись случаем, Рузвельт не преминул подчеркнуть «особую ответственность США» за положение дел в мире. Затем он продолжал: «Мы не откажемся от решимости добиваться того, чтобы на протяжении жизни наших детей и детей наших детей не было третьей мировой войны… Мы хотим мира, прочного мира… Еще недавно могущественное, человеконенавистническое нацистское государство разваливается. Возмездие настигло и японскую военщину на ее собственной территории. Она сама напросилась на него, напав на Пёрл-Харбор. Но было бы недостаточно нанести поражение нашим врагам. Мы должны идти дальше и сделать все возможное, чтобы нанести поражение сомнениям и страхам, невежеству и алчности, которые сделали возможным весь этот ужас».
Рузвельт помедлил немного. Из «запасников» памяти всплыло высказывание Джефферсона о миссии науки быть посредником в устранении международных конфликтов. Следующий абзац речи звучал отголоском бесед с Франкфуртером и Бором: «Сегодня мы сталкиваемся с основополагающим фактом, суть которого состоит в том, что если цивилизации суждено выжить, то мы для этого должны культивировать науку человеческих отношений – способность всех людей, какими бы разными они ни были, жить вместе и трудиться вместе на одной планете в условиях мира.
Разрешите мне заверить вас, что моя рука тверда для работы, которую предстоит сделать, что я тверд в своей решимости выполнить ее, зная, что вы – миллионы и миллионы людей – присоединитесь ко мне для осуществления этой работы.
Эта работа, друзья мои, делается ради мира на земле. Конец этой войны будет означать конец всем попыткам развязать новые войны, бессмысленному способу решения разногласий между правительствами путем массового уничтожения людей. Сегодня, когда мы ополчились против этого ужасного бедствия – войны и создаем условия для прочного мира, я прошу вас сохранять веру в успех. Я измеряю меру достижений на этом пути вашей преданностью делу и вашей решимостью. И всем вам, всем американцам, которые посвящают себя вместе с нами работе во имя прочного мира, я говорю: «Единственной преградой для приближения этого завтрашнего дня будут только наши сомнения в отношении дня сегодняшнего. Так давайте же пойдем вперед во всеоружии сильной и активной веры» {169}.
Перечитав текст и вписав от руки последнюю фразу, Рузвельт уже знал, что он ответит Сталину. Отброшены были все варианты, в которых сквозил хотя бы намек на желание продолжить «выяснение отношений». Около полудня того же 11 апреля Рузвельт передал Хассету для отправки в Москву собственноручно написанный им текст телеграммы Сталину. Он был лаконичен: «Благодарю Вас за Ваше искреннее пояснение советской точки зрения в отношении бернского инцидента, который, как сейчас представляется, поблек и отошел в прошлое, не принеся какой-либо пользы. Во всяком случае, не должно быть взаимного недоверия и незначительные недоразумения такого характера не должны возникать в будущем. Я уверен, что, когда наши армии установят контакт в Германии и объединятся в полностью координированном наступлении, нацистские армии распадутся» {170}.
Телеграмма была послана 12 апреля из Белого дома в Москву Гарриману и одновременно в Лондон Черчиллю. Связь работала бесперебойно. Через короткий промежуток времени, в тот же день, пришла шифровка от Гарримана с предложением опустить слово «незначительные». Президент ответил без промедления и в тоне, не терпящем возражений: «Я против того, чтобы вычеркнуть слово «незначительные», потому что я считаю бернское недоразумение незначительным инцидентом» {171}.
Это были последние послания и распоряжения Рузвельта.
