Маркизу покидать переделы клиники было запрещено, Констанс же могла выходить беспрепятственно, и де Сад поручал ей делать покупки, в том числе и приобретать для него книги: как всегда, читал он много. В списках его заказов, в частности, значилось «Историческое и хронологическое полотно революции, охватывающее период с начала правления Людовика XVI и до прихода к власти Бонапарта» объемом пятьсот страниц. Очевидец многих событий, де Сад, видимо, захотел взглянуть на пройденный им путь другими глазами. Книги были не первой, но и не последней статьей его расходов. Пребывание, лечение и услуги персонала оплачивала Рене-Пелажи, а вот вопрос «карманных» денег стоял очень остро: де Сад, как было ему свойственно, тратил больше, чем получал.
Привилегированный пансионер-узник де Сад держал открытый стол, принимал у себя гостей из Парижа и других больных, отдавал визиты, гулял в парке, обменивался книгами. И продолжал работать. Собственно, писал он всегда — иначе неоткуда было бы взяться поистине несметному количеству записей, планов, проектов, набросков. Верная Констанс приносила бумагу и перья, и де Сад, у которого в Шарантоне был отдельный кабинет с небольшой библиотекой, со свойственным ему пылом предавался любимому занятию.
Среди записей того периода, которых сохранилось немного, не обошлось без возмущенных строк, адресованных «слабым и бездумным смертным», позволяющим вводить себя в заблуждение отвратительному призраку, который лишь умножает их несчастья. «…Если сердцу вашему надобно кому-нибудь поклоняться, изберите себе вещественный объект вашей страсти: реальный объект, по крайней мере, удовлетворит вашу естественную потребность в обожании. А что испытаете вы после двух или трех часов мистического обожания божества? Холод небытия, отвратительную пустоту, которая, не дав ничего вашим чувствам, оставляет у них ощущение, словно вы поклонялись снам и теням!.. В самом деле, как наши материальные чувства могут испытывать привязанность к субстанции иной, нежели та, из которой созданы они сами? И разве ваши почитатели Бога, с их вздорным учением о душе, правильность которого не подтверждает ничего, не напоминают Дон Кихота, принявшего за великанов ветряные мельницы?» Текст, из которого взят этот отрывок, носит название «Призраки»; являлся он отдельным эссе или частью будущего романа, неизвестно.
Несколько страниц «Записок по поводу моего заключения [и сочинения «Жюстина»]» посвящены рассуждениям на тему: почему де Сад никак не может быть автором «Жюстины»? «Требуется всего лишь капелька здравого смысла (но разве у тех, кто заключает нас в темницы, она есть?), чтобы убедиться, что я не являюсь и не мог являться автором этой книги. Но, к несчастью, я очутился во власти целого стада тупиц, у которых вместо способности мыслить засовы, а вместо философии ханжество, и все это исключительно по той причине, что гораздо проще запереть, чем поразмыслить, и помолиться Богу, чем принести пользу людям». Исписывая страницу за страницей гневными отповедями своим врагам, де Сад доказывал, что ни возраст, ни лишение свободы не могли помешать ему бороться с химерами и проповедовать свой «образ мыслей».
Воспоминания о годах революции переплавлялись в эротические сюжеты, наброски которых находят в его «Литературных заметках». Основанная, по словам де Сада, на реальных фактах («а потому, — замечает он, — никаких непристойностей») история мадам Телем повествует о преступлениях депутата Конвента Жозефа Лебона. Мадам Телем приходит к депутату и просит вычеркнуть мужа из списков эмигрантов. Лебон влюбляется в нее, хитростью выманивает из эмиграции ее мужа и дочь, отправляет мужа на гильотину, разоряет мадам Телем, а затем делает и ее, и ее дочь жертвами своих преступных страстей. В наброске рассказа «Ужасные последствия милосердия» отец двоих очаровательных детей из сострадания дает приют монаху, которого события революции вынудили отречься от своих обетов. Постепенно отец доверяет гостю свои дела и воспитание детей, в результате чего бывший монах, ставший членом революционного комитета, развращает детей и, отправив на гильотину их отца, забирает себе остатки его состояния. Оба нехитрых сюжета лишь подтверждали, что в любых историях, как вымышленных, так и подлинных, человек у де Сада оставался пленником своих преступных страстей. Еще хотелось бы заметить, что в набросках будущих рассказов автор повторял свои прежние схемы, использованные им уже и в «Ста двадцати днях Содома», и в «Преуспеяниях порока», и в «Преступлениях любви»: лицо, наделенное властью, употребляет эту власть, чтобы унизить, подчинить и погубить свою жертву. И вновь невольно напрашивается вывод: де Сад не сочинитель, он философ, а философу не нужна замысловатая интрига, чтобы удержать внимание читателя.
Даже если судить по количеству сохранившихся набросков и романов, работоспособность де Сада в Шарантоне осталась прежней, то есть совершенно фантастической. И все же годы постепенно брали свое. «Старость редко бывает приятной, — выводил на листе де Сад, — ибо с ее приходом в нашей жизни наступает такое время, когда более невозможно скрыть ни единого нашего недостатка. Все источники, способствовавшие созданию впечатления, исчерпались; остались лишь подлинные чувства и добродетели. Большинство характеров терпят крушение еще до окончания жизненного срока, а посему мы часто видим у людей преклонного возраста души низменные и беспокойные, кои, подобно грозным призракам, обитают в наполовину разрушенном теле. Но когда к старости нас подводит благородная жизнь, тогда старость подобна не упадку, но началу бессмертия».
Верил ли маркиз в бессмертие своих сочинений? Когда он говорил правду — в своем завещании, где просил похоронить его в безымянной могиле, а сверху посадить деревья, чтобы, в согласии с принципами его философии, одно состояние материи поскорее перешло в другое? Или в письме к младшему сыну, когда в ответ на возмущенные реплики Клода Армана в адрес его писаний ответил: «Если мои сочинения хороши, то что же тут плохого? Не стоит так отчаиваться, коли имя ваше обретет бессмертие. Мои труды, в отличие от ваших добродетелей, приведут меня к бессмертию, а добродетели, хотя они и предпочтительнее, не приведут туда никогда». Какие свои труды имел в виду де Сад — «именные» или анонимные? Означало ли это высказывание, что признание «Жюстины» и «Жюльетты» входило в его планы? И как он собирался издавать еще один толстенный труд под названием «Дни в замке Флорбель, или Разоблаченная природа»? Это десятитомное сочинение, завершенное в 1807 году, судя по сохранившимся наброскам, заметкам, планам и рисункам, де Сад рассматривал как дело всей жизни, что подтверждает и отзыв префекта полиции: «Содержание сей рукописи поистине возмутительно. Похоже, де Сад пожелал превзойти ужасы «Жюстины» и «Жюльетты». Можно бесконечно подбирать самые кошмарные эпитеты, но так и не суметь полностью охарактеризовать это адское сочинение. Невозможно читать подряд все эти десять томов, наполненных жестокостями, богохульствами и нечестивыми речами. В них царят непристойность и самый утонченный разврат, любая выходка персонажей находит свое обоснование, но, к счастью, мало кто из людей способен на подобные поступки». Полиция, периодически проводившая обыски в комнате де Сада в Шарантоне, чтобы проверить наличие рукописей порнографического содержания, изъяла этот «непристойный монумент» в июне 1807 года и доставила его в префектуру. Де Сад больше не увидит этой рукописи — после его смерти она будет предана огню по просьбе его сына Клода Армана.
