Первые тревоги не заставили себя ждать. На подступах к крепости, в Веруккио, дорога, проходимая для карет, кончалась: бегущую по усеянному валунами ущелью бурную речку Мареккью пересекали либо спешившись, либо верхом. Для заключенного избрали последний способ.
27 апреля (июня или июля), после нескольких дней пути, в 12 часов пополудни Калиостро через единственные ворота въехал в деревушку Сан-Лео; конвой проследовал на площадь, где когда-то под вязом проповедовал святой Франциск, а в маленькой харчевне останавливался Данте. На площади конвой и узника встретил временно замешавший коменданта (несмотря на теплое время) лейтенант Гандини. Согласно приказу Калиостро следовало поместить в камеру-колодец (Pozzetto), однако лейтенант велел препроводить нового заключенного в камеру под названием Сокровищница (Tesoro). Располагавшаяся под крышей башни, название свое она получила при герцогах Урбино, хранивших в ней свои сокровища. Темное, с единственным, под самым потолком, окошком, забранным четырьмя рядами толстой решетки, и сырое, с черными от плесени стенами, помещение более напоминало карцер, чем обычную камеру. Или скорее гробницу, как написала в своем отчете комиссия, посетившая тюрьму в Сан-Лео в 1705 году. Словом, никаких соображений гуманности. Потом, объясняя коменданту свое неповиновение, Гандини утверждал, что поместил Калиостро в Сокровищницу только из-за высоко расположенного окошка, откуда нельзя увидеть ничего, кроме клочка неба, и невозможно переговариваться с часовыми.
Остается невыясненным вопрос: как вошел в крепость Калиостро — через ворота или все же его подняли наверх в корзине, как изображено на гравюре того времени? Ибо, несмотря на подпись под ней: «Калиостро, которого поднимают в крепость Монтефельтро», многие биографы полагают, что эта картинка является плодом фантазии тогдашних рисовальщиков.
…Толстая дубовая дверь захлопнулась, в замке проскрежетал ключ, и Калиостро почувствовал неотвратимую близость конца. По дороге в крепость, когда его выволокли из кареты и взгромоздили на лошадь, в нем тотчас пробудилась безотчетная надежда — то ли на освобождение, то ли на смягчение приговора… После долгого пребывания во мраке замка Святого Ангела он вновь, во всей их красе, увидел солнце, зеленые холмы и цветущие деревья; и впервые за последние пару лет почувствовал себя счастливым. Он никогда не обращал внимания на красоту окружавшей его природы, не любил прогулок на воздухе. Но он был рожден на солнечной Сицилии, свет и солнце вошли в его кровь, были необходимы ему как воздух. А он уже более полутора лет провел в каменном мешке. Неудивительно, что прозрачный воздух, напоенный ароматами пробудившейся природы, опьянил его больше, чем стакан крепкого вина. Быть может, если бы во время заточения ему дозволяли прогулки, он бы не подписал ни покаяния, ни иных бумаг, в которых оговаривал самого себя. Но темнота воистину сводила его с ума. Особенно теперь, когда перед ним промелькнул яркий луч солнца.
В первый же день у Калиостро начались желудочные колики; доктора Чезаре Кацалья на месте не случилось, поэтому к больному призвали отца Доменико Теренци. В течение нескольких часов отец Теренци читал молитвы, а четверо сторожей с трудом удерживали корчившегося в конвульсиях больного; никто из них не надеялся, что после такого приступа Калиостро выживет. Прибывший на следующий день доктор Кацалья дал магистру успокаивающее, а Гандини поместил к нему в камеру трех дюжих сторожей — на случай, если у больного вновь начнутся конвульсии. Но боль отпустила, и Калиостро принялся болтать со сторожами; собственный голос показался ему чужим. Вернувшийся к своим обязанностям комендант Семпрони усмотрел в этом великую опасность: кто знает, что этот колдун напоет сторожам в уши?.. Отослав кардиналу отчет доктора о состоянии здоровья узника, комендант принялся сооружать сложную систему сигналов, с помощью которой Калиостро смог бы позвать на помощь в случае, если приступ повторится. Чтобы дать сигнал сторожу, узник должен был постучать вделанным в стену железным кольцом; услышав этот стук, сторож, размещавшийся в соседнем помещении, дергал за веревку, ведущую к колоколу на плацу; услышав звон, караульный призывал сержанта, и тот, взяв с собой нескольких солдат, отправлялся в камеру к опасному преступнику. Сам Семпрони не верил в болезнь Калиостро, считал, что тот притворяется, но неприятностей из-за скоропостижной смерти узника он не хотел. На всякий случай он даже увеличил гарнизон крепости еще на четырех солдат.
Комендант мыслил здраво: четыре часа биться в конвульсиях по причине желудочных колик невозможно. Либо у узника случился приступ истерии, либо он его успешно симулировал. Не исключено, что присущие Калиостро истероидно-демонстративные тенденции поведения за время заключения обострились и обрели болезненную форму.
Помимо Калиостро в крепости сидели священники и монахи, повинные в воровстве и убийствах. Но, видимо, их не считали столь опасными, как магистра, так как их каждый день водили в крепостную часовню к мессе. А опасного преступника Калиостро предписали держать в строгой изоляции и от товарищей по несчастью, и от караульных. Поэтому, чтобы раскаявшийся безбожник мог вернуться в лоно церкви, для него в часовне соорудили отдельную каморку, где он, оставаясь невидимым для остальной паствы, мог слушать мессу. Надо отметить, что пока каморка не была готова, магистра, несмотря на все его просьбы, к мессе не водили. Когда же узник захотел исповедаться и новый священник крепости каноник дон Бьяджио Тардиоли, присланный вместо заболевшего отца Теренци, велел доставить кающегося в исповедальню, солдаты буквально принесли узника на руках. Папе требовалось не столько вернуть на путь истинный заблудшую душу еретика, сколько предать забвению масона и чернокнижника Калиостро.
Для Калиостро потянулись жуткие дни, темные и размеренные: одни и те же голоса, скрипы, скрежет, бряцание, шорохи, коптящая свеча, заунывные крики часовых… Вышестоящие начальники постоянно напоминали легату: он несет ответственность за непростого узника. Дориа, в свою очередь, предостерегал коменданта: никаких разговоров с узником; никаких долгих исповедей; с врачом заключенный имеет право говорить только о своих болезнях; не давать колдуну острых, режущих и колющих предметов, а также бумаги, перьев и чернил. И не пускать посторонних ни в крепость, ни в селение. Тем не менее Калиостро полагалась вполне приличная еда, чистое белье и раз в неделю посещение цирюльника. Пытаясь хоть как-то скрасить свое пребывание в мрачной камере, а главное, не дать мраку задушить его, Калиостро стал много есть; по его просьбе мясо ему заменяли птицей, в том числе и любимыми им жареными голубями; красного вина приносили вволю и даже варили шоколад. Решив показать себя примерным христианином, магистр неожиданно стал поститься три раза в неделю и попросил коменданта принести ему в камеру скамеечку для молитв и деревянное распятие. Семпрони не отважился выполнить просьбу без согласия высших властей и сообщил об этом кардиналу Дориа, а тот — государственному секретарю. Ответ пришел отрицательный: наверху сочли, что узнику вполне достаточно иметь распятие из папье-маше. Такая же переписка велась и по поводу просьбы Калиостро дать ему немного штукатурки, дабы заделать углубления в стенах, где сотнями гнездились клопы. Ответ пришел отрицательный. Тогда Семпрони на свой страх и риск велел выбелить стены камеры известкой.
