Однажды ядро пролетело между ним и мною, так что у адмирала сорвало сюртук со спины, а я был порядочно контужен в спину; адмирал повернулся и оказал: «Слава Богу! Я думал, что вы убиты».
Когда были заняты неприятелем редуты Волынский, Селенгинский и Камчатский, адмирал сказал мне: «Теперь неприятель очень близко, и хотя вы живете через несколько домов от меня, но лучше, чтоб вы были ближе ко мне, чтоб за вами не посылать; сегодня же переберитесь ко мне в кабинет», что, разумеется, и было исполнено, а в ночь в дом, где я жил, влетает бомба, разносит весь дом и убивает всех, кто там был.
…Начинается сильная перестрелка на Волынском, Селенгинском, Камчатском редутах, на Малаховом кургане и вообще по первому отделению. Такая перестрелка удивила адмирала, так как приказом по Севастополю было строго запрещено тратить снаряды напрасно, по крайнему в них недостатку, а приказано беречь их на более нужный случай.
Адмирал немедленно отправляется туда, был недоволен, что не берегут снаряды, говорил даже, что такая пальба доказывает трусость. Между тем неприятель все усиливал пальбу и направил всю свою силу на эту часть укреплений. Незадолго перед тем приехал новый их главнокомандующий Пелисье, давший слово Наполеону во что бы то ни было взять Севастополь; был день рождения Наполеона, и в этот день Пелисье хотел подарить Наполеону Севастополь.
Наш адмирал объехал первый и второй бастионы, Волынский и Селенгинский редуты и приехал, наконец, на Камчатский; в это время неприятель делает нападение, но был отбит и начал отступать. Чтобы остановить отступление, Пелисье открыл пальбу картечью по своим войскам и двинул почти все силы на эти укрепления.
Отступавшие, видя, что по ним открыли пальбу свои, поневоле должны были возвратиться и снова идти на штурм, и почти все легли под названными редутами. При такой схватке и мы имели огромную убыль, и сверх того бомбардировкой почти были уничтожены наши редуты; подкрепленные же силы французов по грудам трупов своих взошли на редуты, и наши остатки отступили к первому и второму бастиону; адмирал же со своими двумя спутниками (я и Фельдгаузен) пошел на Малахов курган.
Между тем по занятии Камчатского редута неприятель пошел на штурм Малахова кургана, впереди которого, шагах в 50, шел адмирал, и что при этом не взяли нас в плен, мы обязаны одному случаю: Пелисье, чтобы придать войскам более энергии, дал им чересчур много водки, и все войска были до того пьяны, что ничего не видели, даже в 50 шагах идущего с двумя спутниками адмирала Нахимова. Таким образом, Нахимов пришел на Малахов курган благополучно, и приход его имел магическое влияние на войска.
Французы лезли уже на курган, перебрасывались каменьями; войска уже изнемогали, но как только разнеслось по кургану: «Ура, Нахимов!», все воодушевилось, каждый, уже изнуренный, обратился в свирепого льва, и французов отбили от Малахова кургана. Это было около 5 час. вечера, и были сделаны распоряжения, как наступит темнота, сделать нападение на редуты и отбить их от неприятеля. Дали знать главнокомандующему; но неизвестно отчего не было приказано идти на штурм, и редуты наши остались в руках неприятеля.
Я увлекся воспоминаниями о Нахимове. А о себе что сказать? Моя служба в Севастополе может быть определена так: я был постоянным спутником Павла Степановича и исполнял все поручения, которые он на меня возлагал. У меня была записная книжка для записывания всех замечаний адмирала при объезде по бастионам; из них по возвращении домой составлялись все распоряжения и те знаменитые приказы по ССевастопольскому гарнизону, которые были душой славной обороны Севастополя.
Книжка эта, в которой были иногда и собственноручные замечания адмирала, к великому моему сожалению, впоследствии пропала при постоянных моих разъездах. Но бесценным для меня памятником севастопольской службы остались письма обо мне Павла Степановича. Первое из них было к барону Остен-Сакену от 9 марта 1855 г.:
«Состоящий при мне мичман Ш[кот] своей полезной и неутомимой службой всегда обращал особое внимание начальства; ныне употребляемый мною для поручений, сопряженных с опасностью и требующих хладнокровия и опытности, он совершенно оправдывает мое доверие и репутацию отличного офицера; при исполнении поручений, мною на него возложенных, возвращаясь с Камчатского люнета 6-го числа, ранен камнем и, несмотря на значительность раны, остается точным и деятельным исполнителем моих приказаний.
Такая примерная и достойная всякой похвалы служба этого офицера налагает на меня обязанность ходатайствовать у вашего высокопревосходительства о вознаграждении ее, а потому прилагаю формулярный список и осмеливаюсь надеяться, что просьба моя, основанная на справедливости, заслужит милостивого утверждения.
Сверх того, считаю долгом присовокупить, что г. Ш[кот], служа в чине капитан-лейтенанта, был отставлен от службы за неосмотрительность, следствием которой было крушение командуемого им транспорта “Неман”, с правом поступить на службу первым офицерским чином; возвращение ему чина капитан-лейтенанта с возвращением старшинства, которым он пользовался до исключения из службы, даст ему более обширный круг действий и тем доставит начальству возможность пользоваться настоящим образом его способностями, сведениями и опытностью.
То же барону Остен-Сакену, по случаю прибытия главнокомандующего князя Горчакова, от 12 марта 1855 г.
«Докладной запиской от 9 марта я имел честь просить ходатайства вашего высокопревосходительства о возвращении мичману Ш[коту] чина капитан-лейтенанта со старшинством, которым он пользовался до исключения из службы; будучи неутомимым и ревностным моим сотрудником, он, несмотря на рану свою, продолжает облегчать мои занятия; но чин мичмана, в котором он находится, лишает службу тех результатов, которые обещают его сведения и опытность, а потому я снова осмеливаюсь беспокоить ваше высокопревосходительство покорнейшей просьбой об исходатайствовании ему всемилостивейшего прощения, дабы тем скорее возвратить флоту достойного штаб-офицера.
Несмотря, однако, на такие лестные обо мне отзывы Павла Степановича, я был произведен только 6 апреля, и то в следующий чин лейтенанта, что тем страннее, что даже разжалованным за преступления часто возвращают разом все, а я не был, собственно, разжалован и в отставке мне был сохранен прежний чин капитан-лейтенанта. В Севастополе же, как известно, даже арестантам на бастионах все прощалось и давались награды. Нужно сказать, что меня, как бывшего в исключительном положении, главнокомандующий не мог сам награждать, а должен был представлять в Петербург.
Еще в марте месяце в Севастополе ощущался недостаток в артиллерийских снарядах, в апреле был объявлен приказ, чтоб употреблять снаряды только в крайних случаях и на десять неприятельских выстрелов отвечать одним; этот недостаток доходил до того, что адмирал Нахимов, услыша большую перестрелку, тотчас же отправлялся туда, и несколько раз он оставался весьма недовольным тратой снарядов; он говорил даже этим героям-севастопольцам, что такая пальба показывает трусость и что снаряды нужно беречь для штурма: «Ведь вы знаете, что снарядов нет!» Такие слова адмирала и упомянутый приказ его по гарнизону ясно показывают, до какой степени мы нуждались в снарядах.
