Я бы немножечко поправил. Вы понимаете, конечно, страх был, но страх был производным от ощущения того, что надо спасаться от смертельной опасности. В страхе не жертвуют собой, не кричат «За Родину!», не погибают. Это было ощущение того, что либо мы погибаем все вместе, либо все вместе спасаемся.
Страх, конечно, был: без страха войны вообще не бывает.
Что касается того, чем мы обменивались… Вы знаете, я человек послевоенного поколения, и, когда вошел в нормальный возраст, интеллектуальный, меня судьба толкнула в отдел братской литературы «Литературной газеты», и я думал, что это все – оттенки соцреализма
[146]. Но когда я начал вчитываться в литературу литовцев, украинцев, армян или азербайджанцев, то вдруг почувствовал, что никакие это не оттенки единого метода, что литовцы для меня в чем-то очень похожи на католиков; что у украинцев очень интересное соотношение католического и православного начал; что азербайджанцы и, скажем, узбеки – это вроде бы исламская культура, но совершенно разная по темпераментам. И вдруг я почувствовал, как мне интересно это все разгадывать. И я, ничего прямо не называя (при Советской власти нельзя было ничего называть, да и я был воспитан атеистом), практически анализировал эти культурные состояния с помощью писателей. Я занимался именно взаимообменом ценностей, и это было моим настоящим увлечением, это стало моей темой на много десятилетий. А потом все развалилось и развалилось под глумливые вопли: «Дружба народов – это выдумка идеологов!» Может, идеологи и грели руки (они на чем угодно греют руки!), но, когда ушла эта официальная формула, что-то осталось… Когда казахи стали мне говорить: «Это вы нас бросили» – я был счастлив, когда услышал. Я им в ответ говорил: «Нет, это вы нас бросили». И вот этот обмен попреками и говорил о том, что утеряно. Но не безвозвратно утеряно, не безвозвратно.
Вы видите перспективу новой интеграции в новых условиях и на каких-то новых основаниях?
Никуда мы не денемся из этого огромного евразийского пространства. Мы же все равно живем тут рядом. Русские появились в результате того, что финны, тюрки и славяне должны были оказаться вместе, и русские есть результат, а вовсе не какие-то извечные хозяева этой пустыни. Я думаю, что для нас геополитическая ситуация не переменится кардинально в ходе геополитического развития человечества и все равно нам придется жить бок о бок. А какие формы примет это общее житие, посмотрим.
Что же, с вашей точки зрения, развалило страну? Это один из главных вопросов нашего длинного исследования. Человеческая воля? Или все-таки непримиримая, неисповедимая историческая поступь, историческая неизбежность, против которой нечего было противопоставить? Да и незачем, потому что бесполезно?
Ничего нельзя было сделать: это – поступь истории. Вы знаете, я расскажу вам сейчас о своем диалоге с Львом Николаевичем Гумилевым
[147]. У меня были две или три встречи с ним и такие вот беседы наедине. Я, естественно, смотрел на него как на потрясающего и невероятно умного человека. И однажды мы заговорили о Германии, и я ему сказал: «Вот если бы не Гитлер, а Тельман
[148] пришел к власти в 1933 году, не было бы войны, отец мой остался бы жив». И вдруг он, глядя мне в глаза, ответил: «Если бы победил не Гитлер, а Тельман, война русских с немцами была бы в те же сроки, той же ценой и с тем же исходом». Вот тут я остолбенел. А когда вышел из остолбенения, я уже был не марксистом, а фаталистом.
Есть поступь истории, именно это и происходило. История нас сплотила всех, история при внешних угрозах нас каждый раз испытывает на излом, история нас испытывала на излом и в 1941 году. Посмотрим, что будет дальше. Я вообще-то надеюсь на то, что поступь истории нас заставит жить вместе. Но вообще-то все может быть.
|
Геополитическая ситуация не переменится кардинально в ходе геополитического развития человечества и все равно нам придется жить бок о бок. А какие формы примет это общее житие, посмотрим.
|
Как вам живется сегодня: уютнее, спокойнее, увереннее по сравнению с теми временами? Быть может, свободнее от идеологических и прочих догм, штампов, границ? От всяческих удавок, которые набрасывали в прошлом на свободную мысль? И не только в прошлом? Что вас беспокоит в наши дни как личность, как человека, ищущего собственные ответы на многочисленные вопросы?
Отвечаю вам. Советская власть, конечно, висела надо мной идеологически, заставляла писать слова, которые были необходимы. Я научился хитрить, я научился так исхитряться, что сам себе удивлялся. Я им говорил: «Слова – ваши, порядок слов – мой». Я вообще стал специалистом по тайнописям. Она мне не очень мешала. Мешала, конечно, но не так чтобы… Я все равно высказывался, и высказался при этой самой советской власти. Более того, я ей благодарен за то, что каждый раз были такие читатели, которые прибегали и спрашивали: «Ты куда клонишь, ты на что намекаешь?» Сейчас таких читателей нет. Сейчас в этом смысле мне вроде бы полегче, но с той существенной оговоркой, что мне и тогда было легко хитрить.
