«Jumpin’ Jack Flash» стал не просто идеальным противоядием от хипповой невнятицы «Their Satanic Majesties Request». Здесь Мик наконец набрел на решение своей проблемы — затыка автора песен, который не желает раскрывать душу в стихах. Он создал персонажа, которого мог сыграть, абсолютно не похожего ни на него, ни на еще какого представителя человечества, — и, однако, персонаж этот идеально совпадал с имиджем исполнителя: та же маниакальная энергия, та же сексуальная двусмысленность, та же холодная насмешка. Песня началась с садовника Кита и басового риффа Билла, но в основном выросла из фольклорного Джека-прыгуна, призрачного великана с «дьявольской физиономией и глазами что огненные шары», который умел перепрыгивать целые дома. Актер для этой роли был подобран идеально: еще говорили, что этот призрак «разговаривал что твой джентльмен», носил трико белой кожи и обладал талантом доводить юных девушек до припадков.
Песня — в чистом виде пантомима, Мик то воет, излагая абсурдно апокалиптическую историю своей жизни («Ah was bawn in a crawss-fire hurr’cayne…»
[190]), то впадает в умиленный пафос («But it’s a-a-awl right now, in fact it’s a gas…»
[191]). Поскольку ему вечно было недосуг начисто записывать тексты песен, Ширли Арнольд сняла текст с пластинки. «Когда мне дали „Jumpin’ Jack Flash“, как раз его мама в очередной раз приехала, — вспоминает она. — Помню, записываю „I was raised by a toothless, bearded hag“
[192] и думаю: „Надеюсь, миссис Джаггер не увидит“».
И все это было пропитано угрожающей страстью, которая переплюнула даже «Satisfaction», — голый бас, переходящий в полнозвучное злобное вступление под Миков вопль: «Watchit!»;
[193] нелепый конец света а-ля король Лир в куплетах прерывается жестяным дискантом кантри-гитары в припеве. В цветном видеоклипе лица у музыкантов выкрашены золотом и серебром, и смахивают все на статуи из какой-то древнеегипетской пирамиды, а перед ними выделывается Джек — ухмыляющиеся губы, черная подводка для глаз. Поклонники и критики вздохнули с облегчением. «Стоунз» не просто вернулись во времена до «Сатанинских величеств» — они стали еще диче, еще злее и, хотя сама песня, вообще-то, не про секс, еще похабнее.
К 22 июня они попали на 1-ю строчку британских чартов, а спустя несколько недель — на 3-ю строчку в Америке. Вот теперь все стало «ничё».
* * *
После «Мира в действии» Мика пытались превратить в голос поколения. Британские политические партии шестидесятых мечтали хоть как-нибудь зацепить молодежь, развеять апатию и цинизм, которые только и вызывали у нее политики. Особенно одержимо этой задачей было правительство лейбориста Гарольда Уилсона — оно пришло к власти на обещании молодого динамизма, но за фасадом Свингующих Шестидесятых его терзали беды промышленности и финансовые кризисы, которые в 1967 году привели к обесцениванию фунта. С хитроумием, которое едва ли переплюнули последователи, новые лейбористы, тридцать лет спустя, правительство Уилсона сочиняло какой-нибудь надежный способ привлечь молодежь под свои знамена. В 1968 году начались неофициальные попытки выяснить, не захочет ли Мик баллотироваться в парламент.
Посредником выступал Том Драйберг, депутат от Баркинга, бывший председатель партии лейбористов — и, по случайному совпадению, крестный отец первой любви Мика, Клео Силвестер. Для Драйберга, однако, то был не просто политический вопрос. Он был известным гомосексуалом агрессивного свойства, его не раз арестовывали за приставания или совокупления в общественных туалетах, но влиятельные друзья в правительстве и на Флит-стрит неизменно спасали его от позора.
Мик никогда всерьез не планировал стать парламентским кандидатом: он прекрасно понимал, сколь тосклива и неблагодарна эта работа, и к тому же Кит бы такого не вынес. Но его развлекали неприкрытая страсть Драйберга и байки о том, как он вел газетные колонки в тридцатых. Истекающий слюной политикан и кокетливая, но уклончивая рок-звезда встречались за обедом в венгерском ресторане в Сохо «Гей Гусар» («гей» здесь не в том смысле), где обычно интеллигенты-социалисты поглощали щуку под майонезом и вишневый суп.
В конце концов Драйберга пригласили в дом 48 по Чейн-уок, где он надеялся подсечь крупный улов для своей партии; с ним пришел американский поэт-битник Аллен Гинзберг (тоже гей). Как водится, туалетного депутата и автора «Вопля» пригласили посидеть по-турецки среди марокканских подушек, разбросанных по половицам XVIII века. Но, как вспоминает Марианна, зрелище Миковой тугой промежности под бархатом переполнило чашу терпения Драйберга, который выпалил: «Мошна-то у вас ничего себе».
Так или иначе, в 1968 году политика перестала быть исключительной прерогативой политиков, и молодым людям не требовались пиарные ухищрения, чтобы подключиться к процессу. После прошлогоднего Лета Любви Европу захлестывали студенческие волнения, вызванные равно возмутительными событиями за рубежом и материальными проблемами дома. Основным катализатором стала недолгая Пражская весна — молодые чехи попытались освободиться из-под гнета Советского Союза и были безжалостно подавлены. С тех пор в ФРГ, Голландии и особенно во Франции под поколебавшейся властью героя войны Шарля де Голля участились левацкие марши и митинги, все кровавее и деструктивнее. Впервые с российского Октябрьского переворота 1917 года по всей Европе зазвучало устрашающее слово «революция» — однако теперь оно означало не внутреннее возгорание в отдельной стране, но транснациональный лесной пожар.
Британская молодежь с готовностью откликнулась на этот оглушительный призыв к радикализации. Беда в том, что толком неясно было, против чего бунтовать, — в Великобритании молодых носили на руках и прощали им очень и очень многое. Повстанческое движение здесь называлось Андерграунд — с поклоном европейскому антинацистскому Сопротивлению времен Второй мировой, а также лондонской подземке. Невзирая на эти обертоны — борьба с тиранией, работа под прикрытием, — существовал он вполне открыто и ничуточки не рискуя, требовал свержения капитализма и поклонялся тоталитарному коммунизму, пользуясь всеми благами демократического потребительского общества.
Во многом Андерграунд отражал ситуацию в музыкальной культуре, еще недавно занимавшей подпольщиков целиком и полностью. Политические фракции в нем были не многочисленнее рок-групп, а приверженцы их фанатичны и агрессивны, как те, что когда-то обсуждали сравнительные достоинства «Битлз» и «Роллинг Стоунз». (Ты за анархистов или за Рабочую революционную партию?) Оно порождало молодых демагогов — тут стоит особо отметить пенджабского уроженца и оксфордского выпускника Тарика Али, — обладавших смертоносной харизмой поп-звезд; на замену плакатам с Миком Джаггером и Скоттом Уокером он поставлял на стены спален плакаты с коммунистическими вождями — Ленин, Че Гевара, Мао Цзэдун; он выпускал газеты и журналы, полные страстной, хоть и не всегда связной полемики, которую читали пристально, как прежде — музыкальные чарты. И что важнее всего, он поклонялся рок-звездам — даже больше, если такое, конечно, возможно, чем безмозглые девчонки 1963-го, — и крупнейших из них числил своими рострами.
