Самой выдающейся его чертой был рот, который занимал пол-лица, как у некоторых бультерьеров, отчего улыбка выходила буквально от уха до уха, а изогнутые губы поразительной толщины и цвета нуждались в увлажнении языком вдвое больше положенного. У его матери тоже замечательно полные губы — и в великолепной форме, поскольку говорила она много, — но Джо был убежден, что Майк пошел в Джаггеров, и порой извинялся, не вполне шутя, что тому досталось такое наследство.
Его одногодки достигли переходного возраста (да, в Великобритании 1950-х пубертат в самом деле наступал так поздно) и внезапно болезненно увлеклись вопросами одежды, гигиены и сексуальной привлекательности; казалось бы, маленький, тощий и губастый Майк Джаггер особыми преимуществами тут не располагал. И однако же, встречаясь с девочками из запретной девичьей школы, он как-то умудрялся разжигать больше всего улыбок, вспыхнувших щек, хиханек и перешептываний за спиной. «Почти с самого нашего знакомства девчонки за ним табуном ходили, — вспоминает Алан Эзерингтон. — Многие наши друзья были вроде посимпатичнее, но до его успехов им было как до неба. Где он ни появлялся, что бы ни делал, он знал, что в одиночестве не останется».
В то же время его взрослеющее лицо, особенно эти губы, вызывали странное негодование среди мужской части населения; одноклассники дразнили его и издевались, а те, кто постарше, иногда и поколачивали. Не за женственность — его удаль на спортивном поле автоматически вычеркивала такую возможность, — но за проступок гораздо серьезнее. Даже в самых воспитанных и либеральных кругах Великобритании цвел тогда упертый расизм образца девятнадцатого столетия — так называемый цветной барьер. Ученикам Дартфордской средней, как и их родителям, при виде этих толстых губ на ум приходило только одно, и называлось оно однозначно — теперь это отвратительно, тогда было в порядке вещей.
Спустя многие десятилетия, в редкий момент откровенности, он сознался, что во время учебы в Дартфордской средней школе не раз и не два его обзывали «словом на „Н“», то есть «ниггером». Времена, когда такое сравнение ему польстит, наступят еще очень не скоро.
* * *
Тысячи британских мужчин, выросших в 1950-е, — и почти все, кто в шестидесятых царил в поп-культуре, — вспоминают приход американского рок-н-ролла как момент переворота. Майк Джаггер, однако, ничего такого не пережил. В жестко структурированном классовом обществе послевоенной Англии рок-н-ролл поначалу заражал нижние слои, так называемых тедди-боев. На ранних этапах он почти не затронул буржуазию и аристократию, чьи молодые представители взирали на эту музыку, почти разделяя родительское отвращение. В иерархической образовательной системе своих первых завороженных поклонников рок-н-ролл нашел в профессиональных и технических школах. В заведениях, подобных Дартфордской средней, он был, скорее, предметом напыщенных дебатов шестиклассников: «Рок-н-ролл — симптом упадка морали в двадцатом столетии?»
Как испанка сорока годами раньше, он накатил двумя волнами, и вторая оказалась заразнее первой. В 1955 году песня Билла Хейли и The Comets «Rock Around the Clock» взлетела на первую позицию в снулых британских чартах и спровоцировала мятежи в рабочих дансингах, однако британские СМИ убедительно списали этот феномен на эффект очередного недолговечного заморского новшества. А спустя год появился Элвис Пресли — молодой, опасный извод простой жизнерадостности Хейли, сдобренный щепотью неприкрытого секса.
Майк, ученик привилегированной средней школы, представитель среднего класса, лишь праздно созерцал фурор вокруг Пресли — «двусмысленность» его виляния бедрами и дрожания коленками, длину его волос, угрюмое тление взора, истерию вплоть до (буквально) недержания, в которую он повергал юных слушательниц. Страх и отвращение взрослой Америки почти догоняли общеамериканскую ненависть к коммунистам, однако взрослая Великобритания наблюдала, не без самодовольства забавляясь. Считалось, что фигура, подобная Пресли, могла возникнуть только в вульгарном, гиперактивном краю голливудского кино, чикагских гангстеров и шумных политических съездов. Здесь, на древней родине немногословности, иронии и выдержки, певец хоть сколько-нибудь близкого свойства был бы непостижим.
Обвинение в беспардонной сексуальности, предъявляемое рок-н-роллу — и не только Пресли, — было откровенно абсурдно. Рок-н-ролл — прямой потомок блюза, дуэта негритянского голоса с гитарой, и осовремененного, электризованного, мажорного жанра, называвшегося ритм-энд-блюз. В блюзе сексуальность никогда не подавлялась; и «rock», и «roll» десятилетиями были синонимами секса и в таком значении фигурировали в текстах и названиях песен («Rock Me, Baby», «Roll with Me, Henry» и т. д.), но звучало это все лишь на сегрегированных радиостанциях и студиях звукозаписи. Пение и возмутительные телодвижения Пресли просто-напросто подглядел на сценах и танцполах клубов для чернокожих в родном Мемфисе, штат Теннесси. Большинство рок-н-ролльных хитов были ритм-энд-блюзовыми стандартами, которые спели белые вокалисты, и все низменное было оттуда вычищено, или же сленг оказывался настолько невнятен («I’m like a one-eyed cat peepin’ in a seafood store»
[27]), что ни до кого все равно не доходило. И даже этот дезинфицированный продукт, чуточку выступая за рамки, серьезно рисковал. Когда белый и богобоязненный Пэт Бун спел «Ain’t That a Shame» Фэтса Домино, его раскритиковали за распространение заразительно вульгарного, как тогда считали, «черного» оборота речи.
[28]
Ученику Дартфордской средней школы Майку Джаггеру полагался джаз, в особенности современный, со сложной мелодикой, приглушенным звуком и налетом интеллектуальности. И даже такая музыка почти не играла роли в повседневной школьной жизни, где музыкальная диета ограничивалась гимнами на утренних собраниях и народными песнями типа «Early One Morning» или «Sweet Lass of Richmond Hill»
[29] (эта последняя тоже намекает на замечательное Майково будущее). «Как-то все считали, что музыка — это не важно, — вспоминал он. — Кое-кто из учителей довольно неохотно послушивал джаз, но не признавался… Джаз был умный, его играли очкарики, и нам всем приходилось делать вид, будто мы врубаемся в Дэйва Брубека. Любить джаз было клево, любить рок-н-ролл — отнюдь нет».
