В том же 1945-м де Сталь писал коллекционеру Жану Адриану: «…мне трудно постигнуть истину — она и сложнее и проще, чем мы думаем, и Бог ведает, может ли она открыться бедняге-человеку, я только хотел бы снова сказать, что когда все элементы сходятся воедино, и выбор сделан, и есть покорное ожидание, и есть желание привести в порядок весь хаос, есть все требования и все возможности, есть и бедность и идеал, тогда в лучших из картин все выстраивается так, что создается впечатление, что ничего к этому не можешь добавить… Что касается инстинкта, то у нас, должно быть, разное о нем понятие, для меня инстинкт — это бессознательное стремление к совершенству, а полотна мои живы за счет сознаваемого несовершенства».
Жан Борэ проникся глубокой симпатией к своему художнику, был ему настоящим другом, безотказным помощником и критиком, если надо — банкиром и спасителем.
Не всякому, даже самому талантливому художнику и симпатичному человеку, так везло в жизни на помощников, как этому обаятельному гиганту де Сталю. На сочетание таланта и трудолюбия, впрочем, тоже не всякому так везло.
С 1948 года в жизни художника Никола де Сталя все большую роль начинает играть парижский антиквар Жак Дюбур. Большинству авторов статей о де Стале всегда хватало расхожей легенды о случайной прогулке двух русских художников по бульвару Осман. Вышли, мол, Ланской с де Сталем из музея Жакмар-Андре и пошли не спеша по бульвару. И вдруг застыли у витрины антиквара, что в доме № 126. Остановились поглазеть на картину Моне. Потом зашли в магазин — тихо, красиво, пристойно, импрессионисты, старая мебель, все дремлет в окружении достойных османовских домов. И обаятельный папаша-антиквар, тонкий знаток искусства. Тут-то якобы и воскликнул де Сталь: «Вот как раз то, что мне нужно!». Так месье Жак Дюбур, любитель старины и импрессионизма, нежданно-негаданно стал маршаном и другом де Сталя.
Серьезные биографы дополняют эту сценку деталями, которые меняют весь декор, но не могут помешать грядущей идиллии (во всяком случае, на ближайшие пять-семь лет). Они уточняют, что де Сталь уже года три, как знал Жака Дюбура, который давно к нему присматривался и еще с 1945 года покупал у Жанны Бюше его картины. Жак Дюбур в молодости учился в Лувре, потом был экспертом на аукционе Дро, между войнами открыл свою собственную галерею, гордился своими Делакруа и своим Ватто. Но вот после войны он стал внимательно присматриваться к новой живописи. Рассказывают, что иногда просвещенный антиквар целые дни проводил за этим занятием. Еще рассказывают, что это Ланской подсказал ему имя де Сталя, так что, может, и не случайно забрели они к нему с Ланским…
С другой стороны, и Сталю хотелось выйти из-под опеки всемогущего Луи Карре. Карре забирал картины, платил за них и складывал их до времени в запасник: ждал изменения цен и ситуации — ему было лучше знать. Но художник ведь кончил картину и ждет развития событий, ждет встречи не с одним маршаном. К тому же все знаменитости теперь были у Карре под рукой, не один Сталь, да и далеко не самый знаменитый был Сталь. Так что к 1948 году де Сталь без сожалений расстается с Карре.
А Дюбур принял де Сталя, как сына, он был заинтригован, он был щедр и предупредителен. Отныне, если что-то нависало у де Сталя над душой, если что-нибудь отвлекало его от работы, любая докука и практическая неувязка — у него под рукой был Дюбур.
В послевоенные годы, уже и после парижской персональной выставки, де Сталь с тем же упорством продолжает искать свой собственный стиль. Его не соблазняет сообщество «абстрактных художников», он вообще сторонится сообществ и избегает классификации. Он должен найти свое, выразить свое и выразить по-своему. Он ищет повсюду, отходя помаленьку от старых союзников, заводя новых друзей. Иногда что-то «свое» и «новое» или просто близкое маячит на горизонте в самом неожиданном направлении. В 1947-м Никола знакомится с художником Шарлем Ляпиком, проникшим в оптику и в химию, и знакомится с его рассуждениями: «Из двух пятен, написанных одинаковой синей краской, то, что поменьше, всегда кажется более темным по свету. И, напротив, из двух пятен, нанесенных той же красной, той же оранжевой или той же самой желтой краской, меньшее представляется столь же светлым, а порой даже более светлым, чем большее…».
Де Сталь экспериментирует со всеми разновидностями белого. Он увлечен пространством и глубиной пейзажа. Он экспериментирует с формой картины и ее размерами. В 1947 году самая большая его картина имела размеры 195 × 199 сантиметров, в 1949-м — 199,5 × 249,5 («Улица Гоге»).
У него появляются большие горизонтальные картины, где широкие светлые полосы приводят на память северное небо Петербурга.
Никола так густо кладет краску, что начинает чувствовать себя скульптором.
1950-й год становится для Сталя решающим. Его американский маршан, бывший сосед Шемп готовит наступление на Америку и просит материалов для рекламы. Де Сталю удается усадить всех своих пишущих поклонников за статьи и рецензии, он ищет самые впечатляющие фотографии (скажем, де Сталь рядом с Браком). Де Сталь составляет для пишущих шпаргалки: о своей работе кистью и мастихином, о сочетании красок…
Наступление удается и во Франции, и в США. Парижский Музей современного искусства покупает большое полотно де Сталя, не желают отставать и американские музеи. А художник, работающий с неистовством, преподносит знатокам и поклонникам «абстракции» все новые сюрпризы.
Примерно в эту пору блудного сына навестил его отец и воспитатель Эмманюэль Фрисеро. Рассказывают, что старику было не по себе, когда он видел все эти непонятные и немилые для него абстракции, стоявшие на полу вдоль стены. Картины эти, принесшие славу сыну, казались почтенному месье Фрисеро безумными, признаком нездоровья. Ближайшее будущее не принесло, как известно, убедительных аргументов, способных переубедить отца. Пока же он просто попросил повернуть лицом к стене хотя бы те картины, что стояли близ его комнаты.
Вечером 26 марта 1952 года де Сталь оказался на трибуне парижского стадиона «Парк принцев», наблюдая в гуще возбужденной 35-тысячной французской толпы футбольный матч в лучах прожекторов. Зрелище было красочным, захватывающим.
Добравшись до своего ателье на рю Гоге, де Сталь всю ночь писал маслом картины-этюды, боясь расплескать или забыть возбуждение этого вечера. Потом он натянул полотно на подрамник (200 × 350 сантиметров) и написал своих знаменитых «Футболистов», заряженных бешеной энергией боя. Лихорадка, охватившая де Сталя на стадионе, не улеглась еще и в апреле. Он писал тогда поэту Рене Шару:
«…когда ты вернешься, мы вместе будем ходить на футбольные матчи, это совершенно замечательно, никто там не играет, чтоб выиграть, разве что в редкие моменты ожесточения или когда кто-нибудь покалечен. Между землей и небом, на красной или синей траве, в полном самозабвении взлетают тонны мускулов с неизбежностью неправдоподобия. Что за игра! Рене, что за игра! Я пустил в дело всю команду Франции и всю шведскую, и они начинают шевелиться помаленьку: если бы мне найти помещение величиной с улицу Гоге, я бы поставил вдоль него двести небольших картин на выезде из Парижа, как придорожные афиши, чтобы цвет их звенел».
