— Леська, ты чего?.. — прошептал он, прижав к груди пакет с дорогими сердцу покупками. — Леськ, не надо…
— Так. Прекратили немедленно истерику. Все вместе взяли и прекратили, — сказал Андрей и решительно шагнул к Илье. Развернув мальчишку за плечи и подтолкнув слегка, он проговорил ему тихо на ухо:
— Иди к себе. Ничего, не переживай. Я сам с ней разберусь. Тут ерунда какая-нибудь, наверное. Что сделаешь? Женщина… Они все такие. Чуть что — сразу трагедия.
Илья поднял голову, глянул ему в лицо с надеждой. Улыбнулся чуть.
— Иди-иди! Мы и впрямь без тебя разберемся, — уже сердито повторил Андрей. Обернувшись к Лесе, он пробубнил тем же сердитым тоном: — И ты тоже хороша, матушка. Заладила при нем — уходи, уходи.
— Андрюша, ты же ничего не знаешь!
— Так расскажи, вот и узнаю. Пошли на кухню, я есть хочу. Хотя бы накормить ты меня можешь?
— Хорошо… Хорошо. Я тебе все, все расскажу, Андрюша. А ты уж потом сам решай.
* * *
Андрей гнал машину под красный сигнал светофора, чувствуя себя быком на корриде. Даже удивительно, отчего до сих пор за ним менты с визгом сирены не гонятся. А может, и гонятся? Может, он просто не слышит ничего? И не видит. Наплевать, наплевать! Очень уж велико было желание сбросить с души эту мерзость.
Пролетев мимо застывшей в приемной у зеркала Наташи, Андрей нетерпеливо толкнул дверь отцовского кабинета, пошел навстречу его радостно-настороженному взгляду.
— Ты чего такой взъерошенный, сынок? Случилось что? — упредил он его вопросом, слегка откинувшись в кресле. Фальшивый вопрос, фальшивый жест. Как будто он сам не знает, что случилось…
— Вот! Возьми! — плюхнул Андрей перед ним пачечку евровых купюр, потом звякнула вслед и связка ключей по гладкому дереву столешницы.
— Что это?
— Сам не видишь? Деньги возвращаю, которые ты на тумбочке в прихожей оставил. И ключи возвращаю. От машины, от моего начальственного кабинета… от чего там еще?.. Да от всей моей здешней жизни, в общем. Хотя постой… Ключи от квартиры я, пожалуй, тебе не отдам. Пусть квартира Аньке остается. Не могу ж я ее на улицу выгнать…
— Постой, сынок… Постой, не тарахти, — вяло махнул в его сторону ладонью Командор. Однако жест его получился слишком нарочитым, женским, чуть кокетливым даже. Будто почуяв эту нарочитость, он тут же напрягся, взглянул на Андрея злобно: — Так я не понял, к чему ты это все? Будь добр, объясни.
— Ага. Сейчас объясню. Только отойду подальше, ладно? А то кулак просится тебе в глаз заехать.
— Кому в глаз? Мне? Твоему отцу?
— Да какой ты, на хрен, отец?.. Сволочь ты, а не отец. Не надо мне такого отца.
— Отказываешься, значит?
— Да. Отказываюсь.
— Из-за бабы?
— Из-за любимой женщины.
— Да какая, какая любимая женщина?! У тебя что, глаз нет, что ли? Она ничтожество, пустышка. Никто и звать никак. Дурочка с переулочка.
— Прекрати… Прекрати немедленно. Не смей о ней ничего говорить!
— Да я и не хочу о ней говорить. Если я обо всех бабах, которых использовал походя, говорить буду…
— Использовал походя, говоришь? Да ты… Ты… Ты же ей жизнь сломал! Неужели ты сам не понимаешь?
— Что, что я должен понимать? Это ты плохо соображаешь, несешь какую-то сопливую чушь. Никогда не пытайся говорить пафосно, сынок. Это смешно выглядит. Еще упрекни меня в том, что я сломал жизнь голодающим детям Никарагуа, не отправив им вовремя гуманитарную помощь. Смешно звучит, правда?
— Не знаю. Мне не смешно. Для меня эта женщина и есть сейчас все дети Никарагуа, вместе взятые. Я люблю ее.
— Да не смеши — люблю… Чего там любить? Видел я ее сегодня — трусливая, насквозь порочная голодная дрянь, и не более того. А ты просто раскис от жалости, плюхаешься в этом дерьме, как наивный школяр в достоевщине. Тоже мне, нашел себе Соню Мармеладову. Очнись, сын! Разве такая тебе баба нужна?
— Не твое дело. Я сам знаю, какая мне нужна. Это моя жизнь, моя баба, понятно?
— Не ори… — недовольно поморщился, отстранившись от него подальше, Командор. — И вообще, чего ты на меня так уж вызверился? Хорошо, пусть будет твоя баба… Пусть будет так. Потом, когда из достоевщины выползешь, самому смешно станет. Экий ты у меня… страдалец трепетный. Пойдем-ка лучше где-нибудь поужинаем, сынок! Может, в «Норму» махнем? У них устрицы всегда свежие. А еще там новенькую стриптизершу взяли, посмотришь и пальчики оближешь. Кипяток, а не девчонка!
— Нет. Ты меня, кажется, вообще не понял. Я… Я совсем ухожу. Я знать больше тебя не хочу. Жил без отца всю жизнь, и ничего. И нормально. И дальше проживу.
— Отказываешься, стало быть?
— Ага. Отказываюсь. Вот, ключи от всех материальных благ возвращаю. А увольняться завтра приду, сегодня уже не успею.
— Ты хорошо подумал, сынок? Допустим, отцовская любовь тебе действительно без надобности… А насчет материальных благ ты не поторопился в пылу праведного возмущения?
— Да я о них и раньше не особо думал. Не жил богато, не фиг и начинать. Руки целы, голова на месте — не пропаду. И Лесю в обиду не дам. Она не дрянь и не Соня Мармеладова, понял? Она женщина, которой ты, мой так называемый отец, жизнь сломал. Все равно я тебе этого простить бы никогда не смог. Так что…
— Ага. Она у тебя не Соня, она Святая Магдалина. Что ты заладил одно и то же, ей-богу? Ничьих жизней я не ломал. Она ж сама тогда за мной потащилась, как овца.
— Ага. И сама под глазок камеры легла. И сама кассету в телевизор вставила. Каприз у нее такой был — позору на свою голову поиметь немного. Да? А потом еще и жить с этим позором, носить его в себе камнем. Эх, да что с тобой говорить… Ты же чудовище, ты отморозок, ты про чужую душевную боль ничего не понимаешь…
— А у овцы бывает душевная боль? Это что-то новенькое. Этого я действительно не понимаю, ты прав. Я по другим законам живу. Если где-то есть овца, для нее обязательно волк природой приготовлен. А иначе гармония нарушается, сынок.
— Не называй меня сынком. И вообще, хватит разговоров. К чему они? Ты ж меня все равно не слышишь. Да если бы даже и услышал… Все равно. В общем… прощай. Ухожу я.
— Погоди…
— Да некогда мне годить. Дел по горло. Надо еще с Анькой разводиться, надо новую работу искать.
— В автослесари пойдешь? — тихо проговорил Командор, изо всех сил стараясь выпятить наружу остатки язвительной холодности. Из-за этого старания она и получилась довольно кислой, как серый февральский ветерок, изображающий из себя злобную крещенскую вьюгу.
Андрей ничего отцу не ответил. Резко развернувшись, решительно пошагал к двери. Казалось, будто он и дверь отцовского кабинета собирался открывать лбом, как упрямый и сильный бычок, идущий напролом препятствию. Да и то — негоже бычкам таких препятствий бояться. Каждому — свое. Кто-то в эту дверь хитростью ломится, а бычкам волчьи игры ни к чему. Им бы к земле да к овцам поближе пристроиться. Зеленая трава на лугу — она для всех трава. Не устрицы свежие, конечно, но тоже еда, между прочим.
