В самообладании есть сила, служащая признаком, что исчезла последняя надежда. Безнадежность вовсе не опирается на других, как на совершенное довольство, и при безнадежности гордости не противодействует чувство зависимости.
Хетти чувствовала, что никто не может избавить ее от бедствий, которые сделают жизнь ненавистною для нее, и никто, говорила сна самой себе, не должен когда-либо узнать о ее несчастье и унижении. Нет, она не признается даже Дине, она исчезнет из виду всех и утопится там, где тела ее не найдут никогда, никто не будет знать, что с нею сталось.
Когда она вышла из дилижанса, то опять пошла пешком или ехала в телегах за недорогую цену, кормилась также дешево и продолжала идти все далее и далее без определенной цели, а между тем, что было очень странно, будто под влиянием какого-то очарования, возвращалась тою же самой дорогой, по которой пришла, хотя и решилась не возвращаться в свою родную сторону. Может быть, это происходило оттого, что она остановилась мысленно на поросших травой ворикшейрских полях с изгородями из густых деревьев, которые могли служить тайными убежищами даже в это время года, когда еще не было листьев. Она возвращалась медленнее, часто перелезала через плетень и целые часы просиживала у изгородей, бессмысленно устремив свои прекрасные глаза вперед. Нередко она воображала себя на краю скрытого весьма глубокого пруда, как пруд в Скантлондз, спрашивала себя: сопряжена ли с большими страданиями смерть утопленника и после смерти есть ли что-нибудь хуже того, чего она страшилась в жизни? Учение веры не находило себе места в сердце Хетти: она принадлежала к числу того множества людей, которые имели крестных отцов и матерей, учили свой катехизис, были конфирмованы, ходили в церковь каждое воскресенье, а между тем не усвоили себе ни одной простой христианской идеи или христианского чувства, из которых могли бы почерпать силу в практической жизни или веру в смерть. Вы ложно истолковали бы себе ее мысли в продолжение этих несчастных дней, если б вообразили, что на них имели какое-либо влияние религиозный страх или религиозные надежды.
Ей снова захотелось отправиться в Стратфорд-на-Авоне, куда она прежде попала по ошибке: она помнила какие-то поросшие травою поля, когда шла туда прежде, поля, между которыми думала, может быть, найти именно такого рода пруд, какой был у нее в мыслях. Она, однако ж, все еще берегла деньги, она несла свою корзинку: смерть, казалось, была все еще довольно далеко, а жизнь была в ней так сильна! Она жаждала пищи и отдыха, она ускоряла шаги к ним в ту самую минуту, когда рисовала себе берег, с которого бросится в объятия смерти. Прошло уже пять дней, как она оставила Виндзор, потому что бродила кругом, всегда избегала разговоров или вопрошающих взглядов и снова принимала на себя вид гордой независимости, когда только сознавала, что находилась под надзором, выбирала для ночлега скромное жилище, опрятно одевалась утром и снова тотчас же отправлялась в путь или оставалась под крышею, если шел дождь, как будто ей нужно было поддерживать счастливую жизнь.
А между тем, даже в те минуты, когда она вполне обладала самосознанием, ее грустное лицо очень отличалось от того, которое улыбалось самому себе в старом пестром зеркале или улыбалось другим, когда они с удовольствием смотрели на него. Глаза приняли жесткое и даже свирепое выражение, хотя ресницы были так же длинны, как всегда, и глаза имели свой прежний, темный блеск. На щеках теперь уж более не показывалась улыбка, а с нею не показывались и ямочки. Миловидность была та же самая, округленная, детская, капризная, но совершенно лишенная любви и веры в любовь; из-за ее красоты было грустнее смотреть на нее, потому что она напоминала ту чудную голову медузы с страстными, лишенными страсти устами.
Наконец она была среди полей, о которых мечтала, на длинной, узкой тропинке, которая вела через лес. Если б был пруд в этом лесе! Скрытый был бы лучше, нежели пруд на полях. Нет, то не был лес, это был только дикий кустарник, где был прежде песок, теперь же остались валы и ямы, усыпанные хворостом и небольшими деревьями. Она бродила взад и вперед, думая, что там был, может быть, пруд в каждой яме, прежде чем подходила к ней, пока не утомилась и села, чтоб отдохнуть. День уже был близок к концу, свинцовое небо начинало темнеть, будто солнце садилось за ним. Немного спустя Хетти снова встрепенулась, чувствуя, что скоро наступит ночь и что ей нужно отложить до завтра свое намерение отыскать пруд; теперь же найти какой-нибудь ночлег. Она совершенно сбилась с дороги между полей, и ей было все равно, идти по одному направлению или по другому. Она проходила одно поле за другим, и не было видно ни деревни, ни дома. Но там, на повороте, за этим пастбищем, было отверстие в изгороди. Страна, казалось, шла несколько склоном, и два дерева склонялись одно к другому у самого отверстия. Сердце Хетти сильно забилось, когда она подумала, что там должен быть пруд. Она стала подходить к нему тяжелыми шагами по клочковатой траве; губы ее были бледны, все тело дрожало, будто все это случилось само собою, не было предметом ее поисков.
Вот он, черный пруд под мрачным небом: ни движения, ни звука кругом. Она поставила на землю корзинку и лоток, опустилась сама на траву, дрожа всем телом. Пруд имел теперь свою зимнюю глубину; в то время, как он станет мельче – так, помнилось ей, случалось и с прудами в Геслопе, – летом, никто не узнает, что это было ее тело. А тут была ее корзинка, она должна скрыть и ее; она должна бросить ее в воду, сделать ее сначала тяжелой, положив в нее каменья, а потом бросить. Она встала, чтоб поискать каменья, и скоро принесла пять или шесть и, положив их на землю подле корзинки, снова села. Торопиться не было никакой нужды, целая ночь была еще впереди для того, чтоб утопиться. Она сидела, опираясь локтем на корзинку, утомленная, голодная. У нее в корзинке было несколько хлебцев, три хлебца, которыми она запаслась там, где обедала. Она вынула их теперь и с жадностью съела; потом опять сидела тихо, смотря на пруд. Успокоительное чувство, овладевшее ею после удовлетворения голода, и неподвижное мечтательное положение навели на нее дремоту, и мало-помалу ее голова склонилась на колени. Она крепко заснула.
Когда она проснулась, была глубокая ночь, и она почувствовала озноб. Ее страшил этот мрак, ее страшила длинная ночь, которую она имела пред собою. Если б она могла только броситься в воду! Нет, еще не теперь. Она принялась ходить взад и вперед, чтоб согреться, будто тогда у нее будет больше решимости. О, как продолжительно было время в этом мраке! Светлый домашний очаг, теплота и голоса ее родного крова, безопасное пробуждение и безопасный отход ко сну, родные поля, родные лица, воскресные и праздничные дни с их простыми удовольствиями, заключавшимися только в одежде и угощении, – все наслаждения ее молодой жизни быстро проходили теперь перед ее мыслями, и она, казалось, протягивала к ним руки через большой залив. Она стиснула зубы, когда подумала об Артуре, она проклинала его, не зная, что сделает ее проклятие, желала, чтоб и он также узнал страшную печаль, холод и жизнь позора, которую он не решился бы пресечь смертью.
Ужас, овладевший ею при этом холоде, этом мраке, этом уединении, вдали от всякого человеческого существования, возрастал с каждою минутою; ей казалось почти, что она уже умерла и знала, что умерла, и страстно желала снова возвратиться к жизни. Но нет, она все еще была жива, еще не совершила своего страшного намерения. В ней происходила странная борьба чувств, борьба несчастья и радости: она чувствовала себя несчастною от того, что не смела стать лицом к лицу с смертью, и радовалась тому, что еще жила, что еще снова может знать свет и теплоту. Она ходила взад и вперед, чтоб согреться, начиная несколько различать окружавшие ее предметы, так как ее глаза мало-помалу привыкали к ночной темноте: более темный очерк изгороди, быстрое движение какого-то живого существа, быть может, полевой мыши, бежавшей по траве. Она уж не чувствовала более, что мрак сковывал ее совершенно; она думала, что может идти назад по полю и перелезть через плетень, а там, на следующем поле, помнилось ей, была лачужка из дикого терна подле овчарни. Если она доберется до лачужки, то в ней ей будет теплее; она может провести в ней ночь, ведь в такой же лачуге спал Алик в Геслопе, когда было время ягниться. Мысль об этой лачуге придала ей энергию новой надежды; она подняла корзинку и пошла через поле, но не сейчас же нашла она настоящую дорогу к плетню. Движение и занятие, вызванное желанием отыскать затвор в изгороди, послужили, однако ж, для нее возбудительным средством и несколько рассеяли ужас мрака и уединения. В смежном поле были овцы; она испугала несколько овец, когда поставила корзинку на землю и перелезла через плетень; шум их движения обрадовал ее, заставив увериться, что она запомнила верно: это было действительно именно то самое поле, где она видела лачугу, потому что это было поле, на котором паслись овцы. Все прямо по дорожке, и она придет к своей цели. Она достигла забора на другой стороне и находила дорогу, дотрагиваясь руками до частокола забора и овчарни. Наконец она уколола руку о терновую стену. Сладостное ощущение! Она нашла приют, она продолжала идти ощупью, дотрагиваясь до колючего терна, к двери и отворила ее настежь. То было вонючее узкое место, но теплое, и на земле лежала солома, Хетти бросилась на солому с чувством избавления. Слезы навернулись у нее на глазах, первые слезы, с тех пор, как она оставила Виндзор, слезы и рыдания истерической радости о том, что она еще была жива, что находилась на родной земле с овцами вблизи ее. Она чувствовала даже наслаждение, сознавая свои собственные члены; она заворотила рукава и целовала руки со страстною любовью к жизни. Вскоре теплота и усталость стали останавливать ее рыдания, и она беспрестанно впадала в дремоту, воображая себя снова на краю пруда, потом пробуждаясь с трепетом и спрашивая себя, где она находилась. Но наконец охватил ее глубокий сон без сновидений; ее голова, защищенная шляпкой, прислонилась, как к подушке, к терновой стене; и бедная душа, гонимая то туда, то сюда между двух равных ужасных чувств, нашла единственное возможное облегчение в бессознательном состоянии.
