– А тебе не хотелось бы, чтоб я тебя оставил и пошел привезти Дину? – спросил Сет, видя, что мать его рыдала и качалась взад и вперед.
– Привезти ее? – повторила Лисбет, подняв голову и перестав на время горевать, как плачущий ребенок, который услышал, что его обещают утешить. – Ну, а в каком месте, говорят, находится она?
– Да не близко отсюда, матушка, в Лидсе, очень большом городе. Но я мог бы возвратиться домой чрез три дня, если б ты могла обойтись без меня.
– Нет, нет, я не могу обойтись без тебя! Ты поди лучше навести брата да принеси мне вести о том, что он делает. Мистер Ирвайн сказал, что придет и расскажет мне, но я не так-то могу понимать его, когда он говорит со мною. Ты сам должен сходить к ним, так как Адам не велит мне сходить туда. Да ты разве не можешь написать Дине письмо? Ведь ты куда какой охотник писать, когда тебя не просят!
– Я не знаю хорошенько, где она находится в том большом городе, – сказал Сет. – Если б я пошел сам, то мог бы найти ее, расспрашивая членов общества. Впрочем, если я напишу на конверте «Сара Вильямсон, методистка-проповедница, Лидс», то письмо, может быть, и дойдет до нее, потому что, весьма вероятно, она живет у Сары Вильямсон.
В это время пришел Алик и передал свое поручение. Сет, узнав, что мистрис Пойзер будет писать Дине, отказался теперь от своего намерения писать ей. Но он отправился на господскую мызу, чтоб сообщить Пойзерам все, что мог знать об адресе письма; он хотел также предупредить их, что письмо, может быть, дойдет до Дины не так скоро, так как ему не был известен ее верный адрес.
Простившись с Лисбет, мистер Ирвайн поехал к Джонатану Берджу, который также имел право знать то, что могло удержать Адама от занятий несколько времени. Таким образом до шести часов в этот вечер только немногим в Брокстоне и Геслопе не были известны грустные вести. Мистер Ирвайн не называл имени Артура Берджу, а между тем история его поведения с Хетти, со всею мрачной тенью, которую бросали на него страшные последствия, стала мало-помалу так же хорошо известна всем, как то, что его дед умер и что он вступал теперь во владение имением. Мартин Пойзер не видел никакой побудительной причины хранить молчание перед одним или двумя соседями, которые решились в первый день навестить его и дружеским пожатием руки выразить свое сочувствие к его горю; а Каррель, державший уши настороже при всем, что только происходило в священническом доме, сочинял различные заключения и толкования об этом происшествии и пользовался всяким удобным случаем для их передачи.
Одним из соседей, приходивших к Мартину Пойзеру пожать ему руку, помолчав несколько минут, быль Бартль Масси. Он закрыл свою школу и шел в дом священника, куда и прибыл вечером около половины восьмого, и, приказав засвидетельствовать мистеру Ирвайну свое глубокое почтение, просил извинения, что беспокоил его в такую позднюю пору, имея нечто особенное на душе. Его тотчас же впустили в кабинет, куда скоро вошел к нему мистер Ирвайн.
– А, Бартль! – произнес мистер Ирвайн, подавая ему руку. Обыкновенно он не так приветствовал школьного учителя, но несчастье заставляет нас обращаться со всеми, сочувствующими нам, как с равными. – Садитесь.
– Я думаю, вам, вероятно, так же хорошо известно, зачем я пришел, как и мне самому, сэр, – промолвил Бартль.
– Вы хотите знать, насколько справедливы грустные известия, которые дошли до вас о Хетти Соррель?
– Нет, сэр, мне хотелось бы узнать об Адаме Биде. Я понял так, что вы оставили его в Стонитоне, и прошу вас покорнейше сказать мне, в каком состоянии находится бедный молодой человек и что он намерен делать. Что ж касается той восковой куклы, которую обеспокоились посадить в тюрьму, то она, по моему мнению, не стоит и гнилого ореха… гнилого ореха… разве только… если взять во внимание зло или добро, которое, по милости ее, случится с порядочным человеком, с этим парнем, которого я так ценил, надеясь, что мои невеликие познания помогут ему проложить себе хорошую дорогу в свете… Право, сэр, он был мой единственный ученик во всей этой глупой стране, у которого было желание выучиться математике и способности к этой науке. Если б ему не нужно было работать так сильно, бедняге, то он, вероятно, занялся бы высшею отраслью науки, и тогда этого уж никак бы не случилось.
Скорая ходьба и душевное волнение разгорячили Бартля, и он не был в состоянии удержаться и не излить своих чувств при первом случае. Но теперь он замолчал и отер влажный лоб и, вероятно, влажные глаза.
– Извините меня, сэр, – сказал он, когда эта остановка дала ему время поразмыслить, – что я таким образом дал волю своим собственным чувствам, точь-в-точь как моя глупая собака, которая воет во время бури, когда никто не хочет ее слушать. Я пришел послушать, что вы скажете, а не для того, чтоб говорить самому. Позвольте же обеспокоить вас и спросить, что делает бедный наш малый.
– Не подавляйте ваших чувств, Бартль, – сказал мистер Ирвайн. – Дело в том, что я нахожусь теперь сам почти совершенно в таком же положении, как и вы. Много боли накопилось у меня на душе, и тяжело было бы мне умалчивать о моих собственных чувствах и только обращать внимание на чувства других. Я разделяю ваше участие к Адаму, хотя и не одним только его страданиям сочувствую в этом деле. Он намерен остаться в Стонитоне до окончания суда, который соберется, вероятно, завтра через неделю. Он нанял там комнатку, и я сам одобрил его намерение, так как думаю, что ему лучше быть теперь не у себя дома. И он, бедняжка, все еще верит, что Хетти невинна… он хочет собрать все свое мужество, чтоб видеть ее, если может, и решительно отказывается оставить место, где находится она.
– Да разве вы считаете это существо виновным? – спросил Бартль. – Неужели вы думаете, что ее повесят?
– Я опасаюсь, что ее ожидает тяжкий конец: доказательства против нее весьма ясны. И дурной признак уже то, что она запирается во всем… запирается, что у нее был ребенок, и это перед самыми положительными доказательствами. Я видел ее сам, и она упорно молчала передо мною. Она содрогнулась, как испуганное животное, когда увидела меня. Ничто в жизни не поражало меня в такой степени, как перемена, происшедшая с ней. Но я надеюсь, что в крайнем случае нам удастся испросить помилование ради невинных, запутанных в этом деле.
– Вздор и пустяки! – воскликнул Бартль, в своем негодовании забывая, с кем говорил. – Извините меня, пожалуйста, сэр. Я хотел сказать, это вздор и пустяки, что невинные заботятся о том, будет ли она повешена или нет. Что касается меня, то, по моему мнению, чем скорее подобных женщин отправят с этого света, тем лучше; да и мужчины, помогающие им делать зло, лучше также отправились бы вместе с ними по той же самой причине. Какое делаете вы добро, оставляя жить такую гадину? Она только ест пищу, которая могла бы питать разумные существа. Но если Адам настолько безрассуден, что заботится о ней, то я не желаю, чтоб он страдал сверх меры… Что, он очень убит, бедняжка? – присовокупил Бартль, вынимая очки и надевая их, будто они могли помочь его воображению.
– Да, я боюсь, что горе глубоко легло у него на сердце, – сказал мистер Ирвайн. – Судя по виду, он страшно расстроен, и вчера несколько раз случался с ним сильный припадок, так что я сожалел, что не мог остаться при нем. Но я снова отправлюсь в Стонитон завтра; я довольно твердо надеюсь на силу нравственных правил Адама, которые дадут ему возможность перенести худшее и удержат его от безрассудных поступков.
