– Итак, вы не можете быть счастливы, оставаясь навсегда на господской ферме, Дина? – сказал Адам с тихим участием брата, не чувствующего беспокойства за себя в этом деле. – Право, жаль, когда видишь, как они расположены к вам.
– Вы знаете, Адам, мое сердце так же, как и их сердце, что касается любви к ним и заботы о их благосостоянии, но они теперь не находятся в нужде, их печали излечены, и я чувствую, что меня призывает назад мое прежнее дело, где я находила благословение, которого мне недоставало в последнее время среди слишком изобильных мирских благ. Я знаю, что это суетная мысль бежать от дела, назначаемого нам Богом, ради того, чтоб найти большее благословение нашей собственной душе, будто мы можем выбирать сами собой, где найдем полноту божественного присутствия, вместо того чтоб искать его там, где оно только и может быть найдено, в кроткой покорности. Но теперь, я думаю, я имею ясное указание, что мое дело находится в другом месте, по крайней мере на некоторое время. Впоследствии, если здоровье тетушки начнет приходить в упадок или если она будет нуждаться во мне как-нибудь иначе, я возвращусь.
– Вам лучше знать это, Дина, – сказал Адам. – Я не верю, чтоб вы шли против желаний тех, кто любил вас и кто связан с вами кровными узами, не имея хорошей и удовлетворительной причины в вашей собственной совести. Я не имею никакого права говорить, что это огорчает и меня. Вам довольно хорошо известно, по какой причине я ставлю вас выше всех друзей, которые только есть у меня; и если б судьбе было угодно назначить таким образом, чтоб вы были моей сестрой и жили с нами в продолжение всей нашей жизни, я считал бы это величавшею благодатью, которая только могла бы выпасть на нашу долю. Но Сет говорит мне, что нет никакой надежды на это: ваши чувства слишком различны. Может быть, я слишком многое взял на себя, заговорив об этом.
Дина не отвечала, и они прошли молча несколько шагов до каменной оградки. Адам перешел чрез нее первый и, обернувшись, подал Дине руку, чтоб помочь ей перебраться чрез необыкновенно высокую ступеньку, и в то же время мог разглядеть ее лицо. Он был поражен удивлением: серые глаза, обыкновенно столь кроткие и серьезные, имели ясное, беспокойное выражение, сопровождающее подавленное волнение, а легкий румянец, разлившийся по ее лицу, когда она сошла со ступеньки, превратился в густой розовый цвет. Она имела вид, будто была только сестрою Дины. Адам стал безмолвен от удивления и догадок на несколько минут и потом сказал:
– Надеюсь, я не обидел и не рассердил вас тем, что сказал, Дина, может быть, я позволил себе уж слишком большую вольность. Мое желание нисколько не противоречит тому, что вам кажется лучшим, и я так же буду доволен, когда вы будете жить за тридцать миль от вас, если только вы думаете, что это должно быть так. Я буду иметь вас в мыслях столько же, сколько теперь: вы нераздельно связаны с тем, о чем я не могу не вспоминать так же, как я не могу запретить моему сердцу биться.
Бедный Адам! Вот как ошибаются люди! Дина ничего не отвечала в эту минуту, но немного спустя сказала:
– Не имели ли вы известий об этом бедном молодом человеке с тех пор, как мы говорили о нем в последний раз?
Дина всегда так называла Артура; она никогда не теряла из памяти его образа, как видела его в тюрьме.
– Да, – сказал Адам. – Мистер Ирвайн читал мне вчера часть его письма. Говорят, весьма вероятно, что скоро будет заключен мир, хотя никто не думает, чтоб он был продолжителен. Но он пишет, что не думает возвратиться домой: у него еще недостает на это духу; да и для других лучше, чтоб он не возвращался. Мистер Ирвайн думает, что он хорошо сделает, если не поедет сюда… Письмо чрезвычайно грустное. Он спрашивает о вас и о Пойзерах, как всегда. Одно место в письме тронуло меня в особенности. «Вы не можете себе представить, каким стариком чувствую я себя, – пишет он. – Я не делаю теперь никаких планов. Я чувствую себя лучше всего, когда мне предстоит пройти хороший путь или стычка».
– У него весьма живой нрав и теплое сердце, как у Исава, к которому я всегда питала большое сочувствие, – сказала Дина. – Эта встреча братьев, где Исав обнаруживает столь любящее сердце из великодушия и где Иаков высказывается столь робким и недоверчивым, трогала меня всегда в высшей степени.
– Ах, – сказал Адам, – а я лучше люблю читать о Моисее в Ветхом Завете: он хорошо вынес на себе тяжкое дело и умер в то время, когда другим приходилось собирать плоды. Человек должен иметь мужество, чтоб смотреть на эту жизнь таким образом и думать, что выйдет из этого, когда он умрет и его не будет. Хорошая, прочная часть работы долго не подвергается разрушению. Например, возьмем хоть хорошо выстланный пол: он пригоден и другим, а не только тому, кто его выстлал.
Оба с радостью говорили о предметах, которые не были личными; таким образом они уже прошли мост через Ивовый ручеек, как Адам обернулся и сказал:
– А! вот и Сет. Я так и думал, что он скоро придет домой. Знает он, что вы оставляете нас, Дина?
– Да, я сказала ему в прошлое воскресенье.
Адам вспомнил теперь, что Сет возвратился домой в воскресенье вечером очень опечаленный, чего с ним вовсе не случалось в последнее время. Счастье, ощущаемое им в том, что он видел Дину еженедельно, казалось, уже давно перевесило боль, которую возбуждала в нем мысль, что она никогда не выйдет за него замуж. В этот вечер на его лице, как обыкновенно, выражалось мечтательное кроткое довольство, пока он подошел близко к Дине и увидел следы слез на ее изящных веках и ресницах. Быстрым взглядом окинул он брата. Но Адаму, очевидно, вовсе не было известно волнение, которое потрясло Дину: на его лице выражалось всегдашнее, ничего не ожидающее спокойствие.
Сет старался показать Дине, что не заметил беспокойства на ее лице, и только сказал:
– Я благодарен вам за то, что вы пришли, Дина, потому что матушка все эти дни жаждала видеть вас. И сегодня утром прежде всего она заговорила о вас.
Когда они вошли в хижину, Лисбет сидела в своем кресле; она слишком утомилась приготовлением ужина, чем всегда занималась очень заблаговременно, и не вышла, по обыкновению, на крыльцо встречать сыновей, когда заслышала приближавшиеся шаги.
– Наконец-то ты пришла, дитя мое! – сказала она, когда Дина подошла к ней. – Что это значит, что ты оставляешь меня, слабую, и никогда не зайдешь посидеть со мной?
– Дорогой друг, – сказала Дина, взяв ее за руку, – вы не здоровы. Если б я знала это раньше, то пришла бы непременно.
– А как же ты узнаешь, если не будешь приходить сюда? Сыновья-то узнают про то только тогда, когда я скажу им. Пока вот ты можешь пошевелить рукою или ногою, мужчины все будут думать, что ты здорова. Но я не очень больна, только немного простудилась. А сыновья все вот надоедают мне: возьми да возьми кого-нибудь помочь в работе… а от их болтовни мне еще больше хворается. Если б ты пришла сюда, побыла со мной, они и оставили бы меня в покое. Пойзеры, верно, уж не нуждаются в тебе так, как я. Но сними-ка твою шляпку да дай взглянуть на тебя.
Дина хотела отойти, но Лисбет держала ее крепко в то время, как она снимала шляпку, и смотрела ей прямо в лицо, как обыкновенно смотрят на только что сорванный подснежник, чтоб возобновить прежние впечатления чистоты и простоты.
