– Да, Адам, – сказала Дина, – я знаю, что брак есть святое состояние для тех, кто истинно призван к тому и не имеет другого влечения. Но с самого детства меня влекло к другому пути. Весь мой покой и все мои радости происходили оттого, что у меня не было моей собственной жизни, не было ни нужды, ни желаний для себя самой, и оттого что я жила только в Боге и в тех его творениях, которых горе и радость Он дал знать мне. Эти годы были весьма благословенны для меня, и я чувствую, что, если б я вняла голосу, который стал бы увлекать меня с этого пути, я отвернулась бы от света, который падал на меня, и меня охватили бы мрак и сомнение. Мы не можем благословлять друг друга, Адам, если в моей душе будут существовать сомнения и если я почувствую стремление, когда уже будет слишком поздно, к той лучшей доле, которая была дана мне некогда и которую я сложила с себя.
– Но если в ваше сердце проникло новое чувство, Дина, и если вы любите меня так, что желаете быть ближе ко мне, чем к другим людям, разве это не служит признаком, что вам, по справедливости, следует переменить вашу жизнь? Разве любовь не указывает на то, что это справедливо, если уж нет ничего другого?
– Адам, сердце мое наполнено исследованиями этого. Теперь, когда вы говорите мне о вашей сильной любви ко мне, то, что было ясно для меня, стало снова мраком. Перед этим я снова чувствовала, что мое сердце слишком влеклось к вам и что ваше сердце не было так, как мое; и мысль о вас овладела мною, так что душа утратила свою свободу и стала рабою земного чувства, что сделало меня беспокойной и поселило во мне заботу о том, что должно случиться со мной. При всяком другом чувстве я была бы довольна или незначительной взаимностью, или даже ничем; но в этом сердце мое начинало жаждать равной любви от вас. Я не сомневалась, что должна бороться против этого, как против великого искушения, и повеление было ясно, что я должна отправиться отсюда.
– Но теперь, дорогая, дорогая Дина, теперь, когда вы знаете, что я люблю вас больше, нежели вы меня, теперь все изменилось. Вы перестанете думать об отъезде отсюда, вы останетесь, станете моею дорогой женою, и я буду благодарить Бога за дарование мне жизни, как никогда не благодарил прежде.
– Адам, как трудно мне противостоять этому! Вы знаете, что это тяжело мне; но надо мною господствует великий страх. Мне кажется, будто вы простираете руки ко мне и умоляете, чтоб я пришла и успокоилась – и жила для своего наслаждения, а Иисус, страдавший за нас, стоит, смотря на меня и указывая на грешников, страдающих и горестных. Я видела это неоднократно, когда сидела в тишине и мраке, и великий ужас нападал на меня, и я опасалась, чтоб не сделалась жестокой, не полюбила себя и перестала добровольно нести крест Спасителя…
Дина закрыла глаза и легкий трепет пробежал по ее телу.
– Адам, – продолжала она, – вы не захотите, чтоб мы искали добра, изменив свету, который находится в нас, вы не можете верить, чтоб это повело к добру. Мы одинаково думаем об этом.
– Да, Дина, – отвечал Адам грустно, – никогда не стану я требовать, чтоб вы поступали против вашей совести. Но я не могу оставить надежду, что вы, может быть, станете смотреть на это иначе. Я не думаю, чтоб ваша любовь ко мне могла закрыть ваше сердце; она только будет прибавлением к тому, что вы были прежде, а не отнимет от вас прежних чувств. Мне кажется, что любовь и блаженство сходны с горем, чем более мы узнаем эти чувства, тем более можем чувствовать, какую жизнь люди ведут или могут вести, и, таким образом, будем только нежнее к ним и станем охотнее помогать им. Чем более сведений имеет человек, тем лучше будет делать свое дело; а чувство – это своего рода сведение.
Дина молчала; ее глаза, казалось, созерцали что-то видимое только ей самой. Адам, несколько минут спустя, продолжал уговаривать ее:
– И вы можете делать почти столько же, сколько вы делаете теперь. Я не попрошу вас идти со мною в церковь в воскресенье; вы пойдете, куда захотите, к людям, и будете учить их; хотя я и люблю церковь больше всего, но я не поставлю своей души над вашей, словно вам лучше следовать моим словам, чем вашей собственной совести. И вы так же можете помогать больным, у вас будет больше средств доставлять им некоторые удобства. Вы будете среди всех ваших друзей, которые любят вас, можете помогать им, быть для них благословением до их последнего дня жизни. Уверяю вас, вы были бы так же близки к Богу, как если б жили одиноко и вдали от меня.
Дина не отвечала несколько времени. Адам все еще продолжал держать ее за руки и смотрел на нее с трепетным беспокойством, когда она обратила серьезные, полные любви глаза на него и с некоторой грустью произнесла:
– Адам, есть истина в том, что вы говорите, и есть много слуг Господних, имеющих больше силы, нежели я, и находящих, что сердце их становится полнее от забот о муже и родных. Но я не имею веры, что то же самое будет и со мною, потому что с того времени, как мои чувства обратились к вам выше меры, я не имела уже того спокойствия и радости в Боге; я чувствовала, будто в сердце моем произошло разделение. И подумайте, что со мною, Адам: жизнь, которую я вела, похожа на страну, по которой я ступала в блаженстве с самого детства; и если я на мгновение прислушиваюсь к голосу, зовущему меня в другую, неизвестную мне страну, я могу только страшиться, что моя душа после этого может жаждать того земного блаженства, которое я покинула. А где есть сомнение, там нет полной любви. Я должна ждать яснейшего указания: я должна уйти от вас, и мы должны совершенно покориться Божественной воле. Иногда требуется, чтоб мы пожертвовали своими естественными, законными чувствами.
Адам не решался умолять снова, потому что голос Дины не был голосом упрямства или неискренности, но ему было очень тяжело, его глаза не видели ясно, когда он посмотрел на нее:
– Но может быть, вы почувствуете себя довольной… почувствуете, что вы снова можете возвратиться ко мне и нам не нужно расставаться никогда, Дина?
– Мы должны покориться, Адам. Со временем наш долг прояснится для нас. Может быть, когда я вступлю в свою прежнюю жизнь, я увижу, что все эти новые мысли и желания исчезли и стали так, будто их вовсе и не было. Тогда я буду знать, что у меня не было указания к браку. Но мы должны ждать.
– Дина, – произнес Адам уныло, – вы не можете любить меня так, как я люблю вас, иначе у вас не было бы сомнений. Но это и естественно, потому что я не так праведен, как вы. Я не могу сомневаться в том, следует ли мне любить лучшее творение, которое Богу было угодно послать мне в жизни.
– Нет, Адам, мне кажется, что моя любовь к вам неслаба: мое сердце ждет ваших слов и взглядов почти так же, как крошечный ребенок ждет помощи и нежности от сильного, от которого зависит. Если б мысль о вас только охватила меня слегка, то я не сомневалась бы, что она может быть для меня идолом… Но вы подкрепите меня… вы не станете противиться, чтоб я повиновалась до последней крайности.
– Выйдем на солнечный свет, Дина, и походим вместе. Я не скажу более ни слова, чтоб не смущать вас.
Они вышли из дома и пошли чрез поля, где могли встретить семейство, возвращавшееся из церкви. Адам сказал: «Возьмите мою руку, Дина», и она повиновалась. То была единственная перемена в их обращении друг с другом с того времени, как они шли вместе в последний раз. Но ни грусть, причиняемая мыслью об отъезде Дины, ни неизвестность исхода не могли лишить очарования сознание Адама, что Дина любит его. Он полагал остаться на господской мызе до самого вечера. Он будет близок к ней как можно долее.
