«Удивительно, право, – думал он, – как эти звуки доходят до сердца, точно похоронный звон, несмотря на то что они возвещают о самом радостном времени года, о том времени, когда люди бывают благодарнее всего. Нам, я думаю, несколько жестоко думать, что что-нибудь прошло и исчезло в нашей жизни и в корне всех наших радостей находится разъединение. Это похоже на то, что я чувствую относительно Дины: никогда не знал бы я, что ее любовь была бы для меня величайшим блаженством, если б то, что я считал блаженством, не было вызвано и отнято от меня и не оставило меня в большей нужде, так что я мог желать и жаждать большого и лучшего спокойствия».
Он надеялся снова увидеть Дину в тот вечер и получить позволение проводить ее до Окбурна; потом он хотел попросить, чтоб она назначила время, когда он мог навестить ее в Снофильде и узнать, должен ли он отказаться от последней лучшей надежды, возродившейся в нем, как от всего прочего. Дело, которое ему нужно было исполнить дома, кроме того, что ему нужно было надеть свое праздничное платье, продержало его до семи, и только тогда он отправился снова по дороге на господскую мызу; спрашивалось, удастся ли ему поспеть вовремя, если он будет идти быстро и большими шагами, даже к ростбифу, который подавали после плум-пудинга, потому что ужин мистрис Пойзер подавался очень аккуратно.
Когда Адам вошел в общую комнату, его встретил сильный шум ножей, оловянных тарелок и жестяных кружек, но шум этот не сопровождался звуком голосов: занятие превосходным ростбифом, приготовленным щедрой рукой, было слишком серьезно для этих добрых фермерских работников, и они не могли предаваться ему рассеянно, даже если б у них было сказать что-нибудь друг другу, чего, однако ж, не было; и мистер Пой-зер, сидевший в главе стола, был слишком занят разрезыванием и не мог слушать всегдашней болтовни Бартля Масси или мистера Крега.
– Вот, Адам! – сказала мистрис Пойзер, которая не садилась и надзирала за тем, чтоб Молли и Нанси хорошо исполняли должность прислужниц. – Здесь оставлено место для вас между мистером Масси и мальчиками. Как жаль, что вы не пришли раньше и не могли видеть пудинга, когда он был еще цел.
Адам с беспокойством искал кругом четвертой женской фигуры, но Дины не было там. Ему было почти страшно спросить о ней; притом же его внимание было отвлечено всеобщими приветствиями, и еще оставалась надежда, что Дина была в доме, хотя и не расположена принимать участие в веселье накануне своего отъезда.
Зрелище было веселое – этот стол, во главе которого помещалась полная особа Мартина Пойзера с круглым, добродушным лицом, подававшего своим слугам благовонный ростбиф и радовавшегося тому, что тарелки возвращались пустые. Мартин, благословенный обыкновенно хорошим аппетитом, сегодня забывал свой собственный кусок – так приятно было ему смотреть на всех во время разрезывания и видеть, как другие наслаждались ужином, потому что все они были люди, которые во все дни года, исключая Рождества и воскресенья, ели холодный обед на скорую руку под ветвями изгородей, пили пиво из деревянных бутылок, конечно с удовольствием, но обратив рты кверху по способу, более терпимому в утках, чем в человеческих двуногих существах. Мартин Пойзер обладал некоторым сознанием того, какими вкусными должны были казаться таким людям горячий ростбиф и только что нацеженный эль. Он держал голову набок и скривил рот, когда толкал локтем Бартля Масси и наблюдал за дурачком Тимом Толером, также известным под именем Тома Простофили и получавшим вторую полную тарелку ростбифа. Радостная улыбка показалась на лице Тома, когда тарелку поставили перед ним, между ножом и вилкой, которые он держал кверху, словно священные восковые свечи. Но наслаждение было слишком велико, оно не могло ограничиться смехом; в следующее же мгновение оно высказалось протяжным «ага, ага!», вслед затем Том внезапно погрузился в крайнюю серьезность, когда нож и вилка вонзились в добычу. Дородная фигура Мартина Пойзера тряслась от немого жирного смеха; он повернулся к мистрис Пойзер, чтоб увидеть, наблюдала ли и она за Томом, и взоры мужа и жены встретились, выражая добродушное удовольствие.
Том Простофиля пользовался большою милостью на ферме, где играл роль старого шута и за свои практические недостатки вознаграждал себя успешными возражениями. Я воображаю, что его удары были как удары цепа, падающие как ни попало, но тем не менее иногда убивающие насекомое. О них в особенности говорили много во время стрижки овец и сенокоса; но я удерживаюсь от повторения их здесь из опасения, что Томова острота окажется схожею с остротами множества прежних шутов, славившихся в свое время, то есть более временного свойства, не в связи с более глубокими и остающимися отношениями вещей.
Кроме Тома, Мартин Пойзер несколько гордился своими слугами и работниками, с удовольствием думая, что они стоили своей платы и были лучше других во всем имении. Тут был Кестер Бэль, например (вероятно, Бэль, если б знали истину, но его звали Бэль, и он не сознавал, что имел какие-нибудь притязания на пятую букву), старик в плотной кожаной шапке и с сетью морщин на загорелом лице. Был ли кто-нибудь в Ломшейкре, то знал бы лучше свойство всякой фермерской работы? Он был один из неоцененных работников, которые не только могут приложить свою руку ко всему, но которые отличаются во всем, к чему только приложат свою руку. Правда, колени Кестера в это время были согнуты вперед, и он ходил, беспрестанно приседая, словно был из числа самых почтительных людей. Да оно действительно так и было; но я обязан присовокупить, что предметом его уважения было его собственное искусство, к которому он обнаруживал весьма трогательные проявления обожания. Он всегда крыл соломой копны, потому что, если он был в чем-нибудь сильнее, чем в другом, так именно в этом деле, и когда был покрыт последний стог в виде улья, то Кестер, жилище которого находилось довольно далеко от фермы, отправлялся на двор с копнами в лучшей одежде в воскресенье утром и стоял на дороге в приличном расстоянии, любуясь своею собственною работою и расхаживая кругом, чтоб видеть каждый стог с надлежащей точки зрения. Когда он шел приседая, таким образом поднимая глаза на соломенные шишки, сделанные в подражание золотых шаров и украшавшие вершины копен в виде ульев, которые были действительно золотом лучшего качества, вы могли вообразить, что он занимается каким-нибудь языческим совершением почитания. Кестер был старый холостяк; молва шла, что он имел чулки, набитые деньгами; насчет последнего помещик его всегда, при каждой уплате ему жалованья, отпускал шутку, не новую, безвкусную, а добрую старую шутку, которая была говорена много раз уже прежде и всегда хорошо принималась. «Молодой хозяин – веселый человек», – частенько говаривал Кестер: начав свою карьеру тем, что мальчиком пугал ворон при предпоследнем Мартине Пойзере, он не мог свыкнуться и называть царствовавшего Мартина иначе, как молодым хозяином. Я вовсе не стыжусь перед вами, что вспомнил о старике Кестере: я и вы многим обязаны грубым рукам подобных людей, рукам, давно уже смешавшимся с землею, которую они возделывали с такою верностью, бережливо извлекая возможно лучшую пользу из плодов земли и получая в собственное вознаграждение самую незначительную долю.
Далее, в конце стола, против своего господина, сидел Алик, пастух и главный работник, с лоснящимся лицом и широкими плечами, находившийся с стариком Кестером не в лучших отношениях; действительно, их сношения ограничивались ворчанием при удобном случае, потому что, хотя они и немного расходились в мнениях относительно устройства изгородей, проведения канав и обхождения с овцами, между ними существовала глубокая разница в мнении касательно их собственных достоинств. Если Титиру и Мелибею случится быть на одной и той же ферме, то они не будут сентиментально-вежливы друг с другом. Алик действительно далеко не был человек сладкий; в его речи обыкновенно слышалось некоторое ворчание, а его широкоплечая фигура несколько напоминала бульдога, она как бы выражала: «Не трогайте меня, и я вас не трону»; но он был честен до того, что скорее расколол бы зерно, чем взял бы сверх назначенной ему доли, и был так же скуп на добро своего господина, как будто оно было его собственностью, бросал цыплятам весьма небольшие горсточки попорченного ячменя, так как большая горсть болезненно трогала его воображение, представляясь ему расточительностью. Добродушный Тим, возница, любивший своих лошадей, негодовал на Алика за корм; они редко разговаривали между собою и никогда не смотрели друг на друга, даже когда сидели за блюдом с холодным картофелем; но так как это был их обыкновенный образ поведения в отношении ко всему человеческому роду, то мы ошиблись бы в нашем заключении, если б предположили, что они обнаруживали более чем временные выходки неприязненности.
