Вы можете видеть, что буколическая сторона Геслопа не принадлежала к совершенно веселому, радостному, вечно смеющемуся разряду, который так очевидно замечается в большей части областей, посещаемых художниками. Кроткое сияние улыбки было редким явлением на лице полевого работника, и редко существовала какая-нибудь постепенность между бычьею важностью и смехом. Да и не всякий работник был так честен, как наш приятель Алик. За этим же самым столом, в числе мужчин мистера Пойзера, сидит этот дюжий Бен Толовэ, весьма сильный молотильщик, но не раз уличенный в том, что набивал свои карманы зерном своего хозяина; а так как Бен не был философом, то это действие едва ли можно было приписать рассеянности. Несмотря на то, хозяин прощал ему и продолжал держать его у себя, потому что Толовэ жили в общине с незапамятных времен и всегда работали на Пойзеров. Я думаю, вообще, что общество не стало хуже от того, что Бенне просидел шесть месяцев на рабочей мельнице, потому что его понятия о воровстве были узки, и исправительный дом, может быть, только расширил бы их. Таким образом, Бен ел в тот вечер свой ростбиф, спокойно размышляя о том, что украл только несколько горошин и бобов для посева в своем огороде, и чувствовал себя вправе, воображая, что подозрительный глаз Алика, все время устремленный на него, был оскорблением его невинности.
Но вот кончили ростбиф и сняли скатерть, оставив славный большой сосновый стол для светлых пивных кружек, пенившихся коричневых кувшинов и светлых медных подсвечников, на которые было приятно смотреть. Теперь должна была начаться великая церемония вечера – жатвенная песня, в которой должны были принять участие все: можно петь в тоне, если кто хочет отличиться, но не должно сидеть с закрытыми губами. Такт быль назначен в три четверти, остальное ad libitum.
Что касается происхождения песни – была ли она в настоящем виде произведением ума одного певца или мало-помалу окончена школой или целым рядом певцов, – я этого не знаю. В ней находится печать единства, индивидуального гения, заставляющая меня склоняться на сторону первой гипотезы, хотя и не закрываю глаз от соображения, что это единство могло скорее произойти от согласия нескольких умов, которое было необходимым условием первобытного общества и чуждо нашему современному сознанию. Некоторые, может быть, думают в первом четверостишии видеть указание на потерянную строку, которую позднейшие певцы, лишенные силы воображения, заменили слабым повторением одной и той же строки; другие же могут скорее утверждать, что самое это повторение очень счастливое и оригинальное и к нему могут быть нечувствительны только самые прозаические умы.
Церемония, находившаяся в связи с песнью, заключалась в выпивании. (Это, может быть, прискорбный факт, но, вы знаете, мы не можем переделать наших предков.) Во время первого и второго четверостиший, пропетых решительно forte, кружки еще не наполнялась.
Here's а health unto our master,
The founder of the feast;
Here's а health unto our master
And to our mistress!
And may his doings prosper
Whate'er lie takes in hand,
For we are all his servants,
And are at his command
[21].
Но теперь, непосредственно перед третьим четверостишием и хором, пропетым fortissimo, с выразительными ударами по столу, заменявшими бубны и барабан вместе, кружка Алика была наполнена, и он был обязан осушить ее, прежде чем хор окончил строфу.
Then drink, boys, drink!
And see ye do not spill,
For if ye do, ye shall drink two,
For ‘tis our master's will
[22].
Когда Алик успешно прошел сквозь это испытание ловкости в твердой руке, тогда очередь дошла до старика Кестера, сидевшего по правую руку от Алика… и так далее, пока все не выпили священной пинты; под возбуждением хора Том Простофили, плутишка, отважился пролить немного, будто нечаянно, но мистрис Пойзер (уж чересчур услужливая, думал Том) вмешалась и отклонила взыскание наказания.
Человек, который находился бы за дверьми, не понял бы, почему «Пейте ж, ребята, пейте!» повторялось так часто и не переставая; но если б он только вошел в комнату, то увидел бы, что все лица были в то время трезвы, по большей части даже серьезны: для славных фермерских работников это было дело правильное и достойное уважения, все равно что для изящных леди и джентльменов улыбаться и кланяться за их рюмками вина. Бартль Масси, уши которого были несколько чувствительны, вышел посмотреть, каков был вечер, при самом начале церемонии; и он до тех пор продолжал наслаждаться погодою, пока молчание, продолжавшееся уже пять минут, объявило, что «Пейте ж, ребята, пейте!» едва ли снова возобновится раньше будущего года. К немалому сожалению мальчиков и Тотти, для них тишина казалась очень скучною после славных ударов по столу, в которых принимала участие и Тот-ти, сидевшая у отца на коленях, своею небольшою силенкой и своим небольшим кулачком.
Однако ж когда Бартль снова вошел в комнату, то оказалось, что у всех проявилось желание услышать после хора соло. Нанси объявила, что Тим-возница знал песню и всегда пел как жаворонок в конюшне; на что мистер Пойзер поощрительно сказал: «Ну-ка, Тим, спой нам что-нибудь». Тим принял застенчивый вид, тряхнул головой и сказал, что не может петь, но поощрительное приглашение хозяина нашло отголосок во всех сидевших за столом. Это был удобный случай прервать молчание. Все могли сказать: «Ну же, Тим», за исключением Алика, который никогда не вдавался в бесполезный разговор. Наконец, ближайший сосед Тима, Бен Толовэ стал придавать выразительность своей речи подталкиванием локтем, на что Тим, несколько рассвирепев, сказал:
– Да оставишь ли ты меня в покое? А то я заставлю тебя пропеть песню, которая не совсем-то придется тебе по вкусу.
Терпение добродушного возницы имеет свои пределы, и Тима нельзя было убеждать далее.
– В таком случае, Давид, тебе следует петь, – сказал Бен, желая показать, что вовсе не был расстроен этим поражением. – Спой: «Моя любовь есть роза без шипов».
Эротик Давид был молодой человек с бессознательным, рассеянным выражением, причиною которого, вероятно, было скорее сильнейшее косоглазие, нежели нравственный характер. Он не остался равнодушен к приглашению Бена, а покраснел, засмеялся и тер рукавом по рту, что могло служить признаком согласия. В продолжение некоторого времени общество, казалось, совершенно серьезно желало слышать пение Давида. Но тщетно. Весь лиризм вечера был еще в это время в запасе эля, и его нельзя было вызвать оттуда, пока существовал этот запас.
Между тем разговор, который вели за столом на главном месте, принял политический оборот. Мистер Крег не отказывался потолковать иногда и о политике, хотя больше гордился умным обзором событий, чем точностью сведений. Он видел так далеко за пределы самых фактов какого-нибудь случая, что, право, было совершенно излишне знать их.
