– Но вы сами недолго останетесь там? – сказал он, обращаясь к Дине.
– Нет, я возвращусь в Снофильд в субботу и должна отправиться в Треддльстон пораньше, чтоб застать окбурнского извозчика. Таким образом, я должна возвратиться на мызу сегодня вечером, ибо мне хочется провести последний день с теткой и ее детьми. Но я могу остаться здесь весь день, если захочет ваша матушка… а она, кажется, почувствовала ко мне расположение вчера вечером.
– Ах, в таком случае она, конечно, захочет иметь вас при себе сегодня. Если матушка прибегнет к людям в начале знакомства, то она, наверно, полюбит их, но у нее странное обыкновение: она не любит молодых женщин. Я должен, однако ж, прибавить, – продолжал Адам, улыбаясь, – что если она не любит других молодых женщин, то из этого еще не следует, чтоб она была не расположена и к вам.
До этого времени Джип присутствовал при разговоре в неподвижном молчании, сидел на задних лапах и попеременно то смотрел на лицо своего господина, наблюдая за его выражением, то следил за движениями Дины в кухне. Добрая улыбка, с которою Адам произнес последние слова, очевидно, решила затруднение Джина, в каком свете он должен был смотреть на незнакомку, и, когда она повернулась, чтоб убрать половую щетку, то Джип подбежал к ней и, ласкаясь, приложил морду к ее руке.
– Видите, Джип приветствует вас, – сказал Адам, – а он вовсе не щедр на приветствия незнакомым.
– Бедное животное, – сказала Дина, хлопая на грубой серой шерсти собаки. – Странно, когда я гляжу на этих безгласных животных, то мне всегда кажется, что они хотят говорить и чувствуют себя несчастными оттого, что не могут. Я против воли всегда сожалею о собаках, хотя, может быть, это было бы вовсе не нужно. Но они очень могут иметь в себе больше и не знают, как заставить нас понять их, ибо мы не можем выразить, со всеми нашими словами, и половины того, что чувствуем.
Сет в это время также сошел вниз и с удовольствием увидел, что Адам разговаривает с Диной. Он хотел, чтоб Адам знал, насколько она была лучше всех других женщин. Но после немногих приветственных слов Адам потащил его в мастерскую, чтоб посоветоваться насчет гроба, и Дина опять принялась за уборку.
Около шести часов все они собрались к завтраку с Лисбет в кухне, которая была так чиста, как только она бывала у самой Лисбет. Окно и дверь были открыты, и утренний воздух приносил с собою смешанное благоухание божьего дерева, фимиама и душистого шиповника из небольшого садика, находившегося со стороны избы. Сначала Дина не садилась, а ходила взад и вперед, подавая другим горячую похлебку и поджаренные овсяные лепешки, которые она приготовила, как они приготовлялись всегда, ибо она просила Сета сказать ей наверное, что давала им к завтраку их мать. Лисбет была необыкновенно молчалива с того времени, как сошла сверху, очевидно нуждаясь во времени, для того чтоб настроить свои мысли согласно с порядком дел, в котором она очутилась, спустившись вниз, как леди, которая нашла всю свою работу исполненною и села, ожидая, что ей будут прислуживать. Ее новые чувства, казалось, исключали даже воспоминание о ее печали. Наконец, попробовав похлебку, она прервала молчание.
– Вы могли бы сварить похлебку и хуже, – сказала она, обращаясь к Дине. – Я могу есть ее с аппетитом, хотя не сама варила ее. Можно бы было, однако ж, сделать ее несколько погуще, и я также всегда кладу капельку мяты, когда сама варю, но откуда же вам знать это?.. Сыновьям не скоро удастся найти кого-нибудь другого, кто готовил бы им похлебку так, как я, и то хорошо, если хоть найдется вообще кто-нибудь, чтоб сварить похлебку. Но вы можете варить ее, если вам только показать немного; вы очень живы утром, вы легки на ноги и убрали дом довольно хорошо на первый случай.
– На первый случай, матушка? – сказал Адам. – Кажется, дом убран отлично. Я не знаю, как еще можно убрать лучше.
– Ты не знаешь. Нет! Как же тебе и знать это? Мужчины никогда не знают, вымыт ли пол или облизала его кошка. Но ты узнал бы, если б тебе подали подожженную похлебку, что, вероятно, и будет случаться, когда я перестану варить. Тогда ты подумаешь, что твоя мать годилась же на что-нибудь.
– Дина, – сказал Сет, – садитесь, пожалуйста, теперь и завтракайте сами. Нам всем уж подано.
– В самом деле, идите сюда и садитесь… да, – сказала Лисбет, – и поешьте чего-нибудь, почти полтора часа вы были на ногах, вам нужно подкрепить себя. Пожалуйста же, – добавила она слезливым, но дружеским тоном, когда Дина села рядом с ней, – мне будет досадно, если вы уйдете, но, кажется, вам нельзя оставаться долее. С вами я могла бы хорошо вести хозяйство, но я не скажу того же о большей части других людей.
– Я останусь до вечера, если вы хотите, – сказала Дина. – Я осталась бы долее, но я возвращусь в Снофильд в субботу и завтра должна быть у тетки.
– Эх, я никогда не возвратилась бы в те места. Мой старик был родом из Стонишейра, но оставил свою родину, когда был еще молодым человеком, и хорошо сделал. Он говорил, будто там вовсе нет лесу и что это дурные места для плотника.
– Ах, – сказал Адам, – я помню, отец говорил мне, когда я был еще мальчиком, что он решил, если вздумает когда-нибудь переселиться, идти на юг. Но я не решился бы на это с такою уверенностью. Бартль-Массей говорит – а он ведь знает юг, – что северные люди лучшей породы, нежели южные, что они крепче головою, и телом сильнее, и гораздо выше ростом. Потом он говорит, что в некоторых из тех областей местность плоска, как ваша ладонь, и вы ничего не увидите на большое расстояние, если не влезете на самое высокое дерево. Я не мог бы ужиться там: я люблю ходить на работу в те места, где могу подняться и на холм, и видеть вокруг себя поля на целые мили и мост или город… и там и сям что-нибудь вроде колокольни. Это заставляет тебя чувствовать, что мир – обширное место и что в нем, кроме тебя, работают другие люди головою и руками.
– А мне больше нравятся горы, – сказал Сет, – когда облака находятся над твоей головой, и ты видишь, как солнце блестит на такое далекое расстояние над ломфордской дорогой, что я часто делал в последнее время в бурные дни; мне кажется, что это небо там, где всегда радость и солнечное сияние, хотя эта жизнь мрачна и покрыта тучами.
– О, я люблю стонишейрскую сторону, – сказала Дина, – и вовсе не хотела бы показаться там, где люди богаты хлебом и скотом, и где земля так ровна, и по ней так легко ходить; я никогда не захочу повернуться спиной к горам, где бедные люди должны вести столь тяжкую жизнь и мужчины проводят дни свои в трудах с самого солнечного восхода. Какое блаженство чувствовать в своей душе любовь Божью в бледный, холодный день, когда небо мрачно нависло над горами, и нести эту любовь в одинокие, голые каменные дома, где ничто другое не служит утешением.
– Эх! – сказала Лисбет. – Вам очень хорошо говорить таким образом… вы вот ни дать ни взять те подснежники, которые я собирала в прежнее время… они жили одною лишь каплей воды и лучом дневного света, а людям голодным лучше следовало бы оставить голодную сторону. Тогда там было бы меньше народу, между которым пришлось бы делить скудный пирог. Но, – продолжала она, смотря на Адама, – не говори, что ты пойдешь на юг или на север, что оставишь своего отца и свою мать на кладбище и что ты пойдешь в места, которых они никогда не знавали. Я никогда не буду покойна в могиле, если не увижу, что ты приходишь на кладбище каждое воскресение.
