Но Хетти, казалось, решила в своих мыслях, что ей все еще недоставало чего-то, ибо она встала и достала старый черный кружевной шарф из платяного шкафа и большие серьги из заветного ящика, из которого уже вынимала свечи. Шарф был стар, очень стар, весь в дырах, но он мог бы быть приличною рамкой вокруг ее плеч и возвысить белизну верхней части ее рук. И она снимет маленькие серьги, которые были у нее в ушах – о, как бранила ее тетка за то, что она проняла себе уши! – и наденет большие: они только позолочены и в них вместо камней крашеные стекла; но если вы не знаете из чего они сделаны, то они покажутся вам такими же хорошими, какие обыкновенно носят леди. И вот она села опять, с большими серьгами в ушах и с черным кружевным шарфом вокруг плеч. Она посмотрела на руки: не было рук, которые были бы красивее ее рук; вниз и немного пониже локтя, они были белы и пухлы, с такими же ямочками, какие она имела на щеках; но она с досадой думала о том, что к кисти они были грубы от делания масла и других работ, которыми не занимались леди.
Капитану Донниторну, вероятно, было бы неприятно, чтоб она продолжала работать: он желал бы видеть ее в красивых платьях, в тонких башмаках и белых чулках, может быть, еще с шелковыми стрелками, ведь он должен очень любить ее, ибо никто, кроме него, не обнимал ее рукою за талию, никто не целовал ее таким образом. Он захочет жениться на ней и сделать из нее леди… она едва осмеливалась допускать такую мысль, а между тем могло ли быть как-нибудь иначе? Он женится на ней тайно, как мистер Джемс, докторский помощник, женился на племяннице доктора, и узнали об этом только много времени спустя, а тогда было уж бесполезно сердиться. Хетти сама слышала, как доктор рассказал ее тетке обо всем этом. Она не знала, как это могло бы случиться; но это было ясно, что старый сквайр никогда не позволит и заикнуться ему об этом, ибо Хетти готова была упасть в обморок от благоговения и ужаса, когда встречалась с нам в Лесной Даче. Кто его знает, он, может быть, родился, как все мы на этом свете, ей никогда не приходило в голову, что он был молод, как другие; для нее он всегда был старым сквайром, который на всех наводил ужас. О! невозможно было и подумать, как это могло бы случиться. Но капитану Донниторну будет известно это: он важный джентльмен и может иметь свою волю во всем и купить все, что ни захочет. И ничто не может быть снова так, как было: может быть, когда-нибудь она станет знатною леди, будет ездить в своем экипаже и одеваться к обеду в парчу и шелк, с перьями на голове, и платье ее будет мести пол, как платья мисс Лидии и леди Деси, когда они шли в столовую, как она видела их однажды вечером, когда смотрела украдкой в небольшое круглое окно в передней. Она только не будет такою старухою и такою дурною, как мисс Лидия, или такою же толстою и неуклюжею, как леди Деси, но очень красивою с волосами, которые она будет зачесывать на различные манеры; иногда она оденется в розовое платье, иногда в белое: она еще не знала, которое нравится ей больше. И Мери Бердж и все другие, может быть, увидят, как она будет выезжать в своей карете, или скорее они только услышат об этом: невозможно было вообразить, чтоб эти вещи случились в Геслопе ввиду ее тетки. При мысли о таком великолепии Хетти встала со стула и при этом задела маленькое зеркало в красной рамке краем своего шарфа, так что оно с шумом упало на пол. Но она слишком была занята своей мечтой, чтоб позаботиться поднять его; пораженная на одно лишь мгновение, она начала ходить с величием голубя взад и вперед по своей комнате, в цветной шнуровке и в цветной юбочке, с старым черным кружевным шарфом вокруг плеч и большими стеклянными серьгами в ушах.
Как мила кажется малютка в этом странном костюме! Влюбиться в нее было бы самою простительною глупостью на свете. Ее лицо и фигура округлены так прелестно, точно у ребенка; изящные темные кольца волос так очаровательно покоятся около ее ушей и шеи, ее большие темные глаза с их длинными ресницами трогают вас так странно, словно из них смотрит заключенный резвый дух.
Ах, что за находка для мужчины, который получает такую очаровательную невесту, как Хетти! Как станут завидовать мужчины, которые придут к свадебному завтраку и увидят, как она, в белых кружевах и с померанцевыми цветами, опирается на его руку. Милое, юное, кругленькое, нежное, гибкое создание! Ее сердце должно быть так же мягко, ее темперамент так же свободен от угловатостей, ее характер так же гибок! Если когда-либо случится что-нибудь дурное, то в этом должен быть виноват непременно муж: он может сделать из нее все, что хочет, – это ясно. И самый предмет любви думает так же: маленькая красавица так расположена к нему, ее незначительное тщеславие так очаровательно; он и не желал бы, чтоб она была благоразумнее; вот эти-то игривые взоры и движения и могут превратить домашний очаг в рай. При таких обстоятельствах каждый человек сознает, что он большой физиономист. Он знает, что природа имеет свой собственный язык, который она употребляет с строгою правдивостью, и он считает себя посвященным в этот язык. Природа выписала для него характер его невесты в этих изящных очертаниях щеки, губы и подбородка, в этих веках, тонких, как лепестки, в этих длинных ресницах, вьющихся как тычинка цветка, в этой темной мягкой глубине чудных глаз. До какого безумия она будет любить своих детей! Она сама почти еще ребенок, и крошечные розовенькие, кругленькие создания будут окружать ее, как бутончики окружают центральный цветок; а муж, кротко улыбаясь, будет, по-видимому в состоянии, когда ему угодно, удалиться в святилище своей мудрости, на которое жена его будет взирать с благоговением, никогда не осмеливаясь проникнуть в его тайны. Такой брак будет походить на брак золотого века, когда все мужчины были мудры и величественны, а все женщины прелестны и любящие.
Почти совершенно так же наш друг Адам Бид думал о Хетти, только он облекал свои мысли в другие слова. Если она когда-либо обнаруживала перед ним холодное тщеславие, то он говорил самому себе: «Это происходило оттого, что она меня не довольно любит»; и он был убежден, что ее любовь, когда только она дарует ее, будет драгоценнейшим из благ, которыми только человек может обладать на земле. Прежде чем вы упрекнете Адама в недостатке проницательности, спросите, пожалуйста, себя: были ли вы когда-нибудь расположены думать дурное о прелестной женщине… могли ли вы когда-нибудь, без жестоких головоломных доводов, думать дурное об одной в высшей степени прелестной женщине, которая очаровала вас? Нет, кто любит пушистые персики, тот способен не думать о косточке и потому иногда часто жестоко повреждает себе зубы о нее.
Артур Донниторн также имел подобное же мнение о Хетти, в том отношении, насколько он вообще думал о ее природе. Он был уверен, что она была милое, доброе, нежное существо. Мужчина, пробуждающий чудную, волнующую страсть в молодой девушке, всегда считает ее нежною и любящею; и если случится ему подумать о будущих годах, то он, вероятно, воображает, что добродетельно-нежен к ней, так как бедное существо так сильно привязано к нему. Бог уж сотворил этих милых женщин такими, и такой порядок вещей приходится весьма кстати в случае болезни.
Как бы то ни было, я думаю, благоразумнейший из нас непременно обманывается иногда таким образом и непременно думает о людях лучше или хуже, нежели они заслуживают. Природа имеет свой язык, и ее нельзя обвинить в неправдивости; но мы и до настоящего времени не знаем ее запутанного синтаксиса, и при торопливом чтении может случиться, что мы извлечем из ее слов совершенно противное значение. Длинные темные ресницы, например: что может быть изящнее их? Я считаю невозможным не ожидать некоторой глубины души за глубоким серым глазом с длинною темною ресницею, несмотря на опытность, показавшую мне, что то и другое бывает и при обмане, корыстолюбии и глупости. Но когда, отвернувшись с отвращением, я прибегал к рыбьему, безжизненному глазу, то в результате оказывалось поражающее сходство. Можно, наконец, подозревать, что между ресницами и нравственностью нет прямого соотношения, или, иначе, что ресницы выражают характер прекрасной бабушки данного индивидуума, что вообще имеет для нас небольшое значение.
