– Вот так и чешутся пальцы и хочется подойти к сену теперь, когда солнце светит так ясно, – заметил он, когда они проходили по Большому Лугу. – Но глупо было бы думать об экономии, когда для этого нужно действовать против совести. Вот этот Джим Уэкфильд, которого обыкновенно называли «джентльмен Уэкфильд», так тот, бывало, делал себе в воскресенье то же самое, что и в будни, и не беспокоился о том, хорошо ли это или дурно, как будто нет ни Бога, ни дьявола. И что же с ним случилось? В последний рыночный день я сам видел, как он таскал корзинку с апельсинами.
– О, конечно! – сказала мистрис Пойзер выразительно. – Жалкая то будет ловушка, чтоб поймать счастье, если человек станет приманивать его грехом. Деньги, добытые таким образом, непременно прожгут дыры в карманах. Я желаю, чтоб мы оставили нашим детям хотя полшиллинга, который не был бы добыт хорошим путем. А что касается погоды, то ее ниспосылает Тот, Кто над нами, и мы должны безропотно сносить ее: такая беда ничто в сравнении с служанками.
Несмотря на остановку в ходьбе, отличное обыкновение, которое имели часы мистрис Пойзер – идти вперед, – дало семейству возможность прибыть в селение, когда было только еще три четверти второго, хотя почти все, имевшие намерение войти в церковь, находились уже за кладбищенскою оградою. Дома остались преимущественно матери; так, например, Тимофеева Бесс, стоявшая в дверях своей избы, кормя грудью ребенка и чувствуя, как чувствуют женщины в этом положении, что от них нельзя и ожидать чего-либо другого.
Народ стоял на кладбище так долго, прежде чем началась служба, не только для того, чтоб присутствовать при похоронах Матвея Бида; это делалось так обыкновенно. Женщины всегда прямо входили в церковь, жены фермеров разговаривали друг с другом вполголоса, через высокие загороженные скамейки, о своих болезнях и совершенной неудаче докторских лекарств, рекомендуя одна другой чай из одуванчика и другие домашние надежные снадобья, как средства, предпочтительные докторским; о слугах и их возрастающих требованиях относительно жалованья, тогда как качество их службы понижалось с каждым годом все более и более, и теперь нельзя было найти девушки, на которую вы могли бы положиться, если она у вас не будет на глазах; о низкой цене, которую давал за масло мистер Дингаль, треддльстонский лавочник, и об основательных сомнениях насчет его состоятельности, несмотря на то что мистрис Дингаль была женщина с умом и что всем им было жаль ее, ибо она была из весьма хорошей фамилии. В это время мужчины оставались вне церкви, и едва ли кто-нибудь из них – кроме певчих, которым предварительно нужно было пропеть вполголоса и отрывками репетиции, – входил в церковь, прежде чем мистер Ирвайн всходил на кафедру. Они не видели основания входить слишком рано, что могли они делать в церкви, если бы входили в нее до начала службы? и не сознавали, чтоб какая-нибудь власть в мире могла порицать их за то, что они стояли перед церковью и толковали немного о делах.
Чад Кренедж кажется сегодня совершенно новым знакомым, ибо у него чистое воскресное лицо, которое всегда заставляет его крошечную внучку кричать на него, как на чужого. Но опытный глаз, остановившись на нем, сразу узнал бы деревенского кузнеца, заметив, с каким униженным почтением высокий, грубый человек снимал шляпу и гладил волосы перед фермерами, ибо Чад всегда, бывало, говорил, что работник должен держать свечку и перед этой особой, которая, как всем известно, так же черна, как он сам в будни; этим дурнозвучащим правилом поведения он хотел только выразить – что, впрочем, было похвально, – что с людьми, имевшими лошадей, которых нужно было подковывать, должно обращаться с уважением. Чад и более грубый класс работников держались в отдалении от могилы под большим терном, где уже происходило погребение; но рыжий Джим и несколько поселян образовали группу вокруг могилы и стояли, сняв шляпы, как сетующие с матерью и сыновьями. Другие стояли на полдороге, по временам то наблюдая за группою около могилы, то прислушиваясь к разговору фермеров, которые стояли в кругу близ церковных дверей и к которым теперь присоединился Мартин Пойзер, между тем как его семейство прошло в церковь. Вне круга стоял мистер Кассон, хозяин Донниторнского Герба, в таком положении, которое не могло не броситься в глаза, то есть всунув указательный палец правой руки между пуговицами жилета, а левую руку – в карман штанов, наклонив голову на одну сторону очень сильно, смотря на всю сцену, как актер, которому поручена только односложная роль, но который вполне сознает, что зрители понимают его способность руководить делом, и образуя любопытный контраст с старым Джонатаном Берджем, который держал руки сзади и наклонился вперед, удушливо кашляя, с внутренним гневом на всякое знание, которое не может быть обращено в деньги. Разговор велся сегодня гораздо тише обыкновенного и ненадолго прервался, когда послышался голос мистера Ирвайна, читавшего последние молитвы похоронной службы. Все они произнесли несколько слов сожаления о Матвее Биде, но теперь перешли к предмету, касавшемуся их ближе: к собственным обидам, которые терпели от Сачелля, управителя сквайра. Последний, однако ж, действовал как управитель в такой степени, в какой только дозволял ему старый мистер Донниторн, который имел низость получать свои доходы сам и сам же занимался продажею своего леса. Этот предмет разговора был новою причиною того, что беседа велась тихо, так как сам Сачелль мог вдруг показаться на мощеной дороге, которая вела к церковным дверям. И вскоре все вдруг замолкли, ибо голос мистера Ирвайна перестал раздаваться, и группа, окружавшая белый кустарник, рассеялась, направляясь к церкви.
Все отошли к стороне и стояли с обнаженною головою в то время, как проходил мистер Ирвайн. За ним шли Адам и Сет, а между ними мать, ибо Джошуа Ранн, исправлявший и должность главного могильщика и должность дьячка, не был еще готов следовать за пастором в ризницу. Но тут произошла остановка, прежде чем три родственника покойного вошли в церковь: Лисбет обернулась, чтоб еще раз взглянуть на могилу. Увы, теперь там не было ничего, кроме белого терна. Она, однако ж, плакала меньше сегодня, нежели прежде со дня смерти своего мужа: к ее печали примешивалось необыкновенное сознание собственной важности, так как она имела похороны и мистер Ирвайн читал особенную службу для ее мужа; кроме того, она знала, что теперь пропоют для него и погребальный псалом. Она чувствовала противодействовавшее волнение, утешавшее ее горесть, еще сильнее, когда подходила с своими сыновьями к церковным дверям и видела дружеское, выражавшее сострадание наклонение головы своих соприхожан.
Мать и сыновья прошли в церковь, за ними последовали, один за другим, люди, мешкавшие еще до этих пор, хотя некоторые еще оставались вне церкви; может быть, вид экипажа мистера Донниторна, медленно приближавшегося по извилинам холма, заставлял их чувствовать, что не было особенной нужды торопиться.
Но теперь вдруг раздался звук фагота и рожков – вечерний гимн, которым всегда открывалась служба, начался, и теперь все должны войти в церковь и занять свои места.
Я не могу сказать, чтоб внутренность геслопской церкви была замечательна чем-нибудь, за исключением древнего вида дубовых загороженных лавок, по большой части обширных квадратных лавок, расположенных с каждой стороны узкого прохода. Правда, она была свободна от недостатка, каковым я считаю галереи в современных церквах. Хоры имели две особенные узкие загороженные скамьи в середине ряда с правой стороны, так что Джошуа Ранн очень скоро мог занимать свое место между певчими, как главный бас, и потом возвращаться к своему налою, когда кончалось пение. Кафедра и налой, серые и древние, как и лавки, стояли по одну сторону свода, который вел к алтарю, также снабженному древними четырехугольными скамейками для семейства и прислуги мистера Донниторна. Несмотря на то, уверяю вас, эти древние лавки и светло-желтые стены сообщали весьма приятный тон простой внутренности и прекрасно согласовались с румяными лицами и яркими жилетами прихожан. Кроме того, в алтаре виднелся малиновый цвет в значительном изобилии, так как кафедра и собственная скамья мистера Донниторна имели подушки из красивого малинового сукна; и в заключение всей картины там была малиновая напрестольная пелена, вышитая золотыми лучами мисс Лидией собственноручно.
