Но теперь он совершенно невольно думал, что был избавлен от самой тяжелой части своего бремени и что даже в конце будущего года обстоятельства могут принять для него такой оборот, какой позволит ему подумать о женитьбе. Он знал, что, во всяком случае, ему придется вынести тяжелую борьбу с своею матерью; она будет чувствовать ревность к жене, какую бы он себе ни выбрал, а в особенности она чувствовала нерасположение к Хетти – может быть, без всякой другой причины, как подозревая, что Хетти должна быть женщина, которую он избрал. Он со страхом думал, что не будет годиться жить его матери в одном доме с ним, когда он женится, а между тем, как ей покажется жестоким, если он будет просить ее оставить его! Да, много, очень много неприятностей придется ему перенести от матери, но в этом случае он должен будет доказать ей, что у него твердая воля… в заключение ей же будет лучше от этого. Что до него, то он хотел бы, чтоб все они жили вместе, пока не женится Сет, а тогда могли бы сделать небольшую пристройку к старому дому, чтоб у них было больше места. Он не хотел расставаться с братом – с самого дня рождения они ни разу не расставались более, как на день.
Лишь только Адам заметил, что его воображение стремилось вперед таким образом, рисуя порядок вещей неверного будущего, как он и наложил на себя узду: «Хорошую пристройку могу я сделать, не имея ни кирпичей, ни лесу. Я долетел уж, кажется, до чердака, а между тем мне не на что и фундамент-то рыть». Когда Адам был твердо убежден в каком-нибудь предложении, то оно принимало форму правила в его уме: это было знание, которое вело к действию, так же точно, как знание, что сырость производит ржавчину. Может быть, в этом лежала тайна жестокости, в которой он винил себя: у него было слишком мало сочувствия к слабости, впадающей в ошибки вопреки предвиденным последствиям. Без этого сочувствия откуда нам иметь в достаточной степени терпения и любви к нашим спотыкающимся, падающим товарищам по длинному и переменчивому пути? И только одним способом твердая решительная душа может научиться ему, обнимая фибрами своего сердца слабых и заблуждающихся ближних, так что она должна принимать участие не только во внешних следствиях их заблуждений, но и в их внутреннем страдании. Это длинный и тяжкий урок, и Адам только теперь научился этому алфавиту с внезапною смертью отца, которая, уничтожив в одно мгновение все, что возбуждало его негодование, вдруг наполнила его мысли воспоминанием о том, что требовало его сожаления и нежности.
Но в то утро размышлениями Адама руководила твердость его характера, а не сопряженная с нею суровость. Он уже давно решил в своем уме, что поступил бы и дурно и безрассудно, женившись на цветущей молодой девушке, пока у него не будет другой надежды, кроме той, что его нищета будет увеличиваться с увеличением семейства. И его собственные заработки убавлялись постоянно, уж не говоря о страшной убавке денег за рекрута, заменившего Сета в милиции, так что у него не было на будущее время довольно денег, чтоб снабдить нужным даже небольшую хижину и отложить что-нибудь на черный день. Он, правда, надеялся на то, что мало-помалу станет тверже на ногах, но он не мог довольствоваться неопределенною доверенностью на руку и голову; ему нужно было принять решительные меры и тотчас же приняться за исполнение их. О товариществе с Джонатаном Берджем нечего было и думать в настоящее время… с этим были сопряжены вещи, которые он не мог принять, но Адам думал, что он и Сет могли начать небольшое дело сами по себе, в подмогу своим занятиям поденщиков, закупая по небольшому запасу высшего сорта дерева и приготовляя изделия домашней мебели, на которые Адам был неистощимый мастер. Сет, работая отдельные вещицы под руководством Адама, мог бы зарабатывать более, нежели занимаясь поденною работою, а Адам в свободное время мог бы делать тонкие вещицы, требовавшие особого искусства. Деньги, заработанные таким образом, с хорошим жалованьем, которое он получал как главный работник, скоро дали бы им возможность достигнуть благосостояния, взяв в соображение, что они теперь могли жить весьма бережливо. Лишь только этот незначительный план образовался в его мыслях, как Адам уж начал заниматься вычислением леса, который придется купить, и припоминанием особенных предметов мебели, за которые нужно будет приняться прежде всего, так, например, за кухонный шкаф его собственного изобретения, с таким замысловатым устройством выдвижных дверей и задвижек, с столь удобными углублениями для помещения хозяйственных запасов, и в таком симметрическом размере во всем для глаза, что всякая хорошая хозяйка пришла бы в восхищение от него и обнаружила все степени меланхолического страстного желания, пока муж ее не обещал бы купить для нее такой шкаф. Адам рисовал себе мистрис Пойзер, рассматривающую шкаф своим острым взглядом и тщетно старающуюся найти в нем какой-либо недостаток, и, конечно, рядом с мистрис Пойзер стояла Хетти, и Адам от вычислений и выдумок переходил снова к мечтам и надеждам. Да, он увидит ее сегодня же вечером, ведь он не был на мызе уж так давно. Ему хотелось бы сходить в вечернюю школу и узнать, отчего Бартль Масси не был в церкви вчера, ибо он боялся, что его старый друг был болен, но, так как он не был в состоянии совладеть с обоими визитами, последний должно было отложить до завтра: желание быть близ Хетти и снова говорить с нею было слишком сильно.
В то время как он дошел до этого решения, он достиг почти самого конца своего пути, вступив в черту звука молотков, работавших над починкой старого дома. Звук инструментов производит на искусного работника, любящего свою работу, такое же впечатление, какое пробные звуки оркестра производят на скрипача, который имеет свою партию в увертюре: сильные фибры приходят в свое обычное легкое дрожание, и то, что было за минуту перед тем радостью, досадою или честолюбием, начинает изменяться в энергию. Всякая страсть становится силою, когда она имеет выход из узких границ нашей личной участи в труд и ловкость нашей правой руки или в спокойную изобретательную деятельность нашей мысли. Взгляните на Адама в остальную часть дня, когда он стоит на подмостках с двухфутовою линейкой в руке, тихо посвистывая и между тем рассуждая, как преодолеть какое-нибудь затруднение при половой перекладине или при оконнице, или когда он отталкивает одного из более молодых работников в сторону и, становясь на его место, поднимает тяжелый кусок лесу, говоря: «Постой, друг! В твоих костях еще слишком много хряща», или когда он устремляет острые черные глаза на движения работника на другой стороне комнаты и предостерегает его, что он берет неверное расстояние. Взгляните на этого широкоплечего мужчину с голыми мускулистыми руками, густыми, жесткими черными волосами, раскидывающимися беспорядочно, как потоптанная луговая трава, когда он снимает свой бумажный колпак, и с сильным баритоном, по временам разражающимся громким и торжественным псалмовым пением, как бы отыскивая исход для излишней силы, но вдруг удерживая себя, очевидно пораженный мыслью, находящейся в разладе с пением. Может быть, если б вам еще не была известна тайна, вы не догадались бы, что за грустные воспоминания, что за горячая любовь, что за нежные волнующиеся надежды имели свой приют в этом атлетическом теле с обломанными ногтями на пальцах, в этом грубом человеке, не знавшем лучших лирических стихов, кроме тех, которые мог найти в старом и новом издании псалмов, или в каком-нибудь случайном гимне, имевшем самые незначительные познания в истории, – в этом грубом человеке, для которого движение и форма земли, течение солнца и перемены времен года находились в области тайны, только недавно открывшейся при помощи отрывочного знания. Адаму стоило больших беспокойств и большого труда в свободное от работы время, чтоб знать то, что он знал сверх тайн своего ремесла, ознакомиться с механикой и фигурами и с природою материалов, которыми он работал, что, впрочем, было для него легко благодаря его прирожденной наследственной способности овладеть в совершенстве пером и писать четким почерком, складывать без других ошибок, кроме тех, которые, говоря откровенно, скорее должны приписываться несправедливому характеру орфографии, нежели недостатку в складывающем, и, сверх того, научиться музыкальным нотам и своей партии в пении. Кроме всего этого, он прочел Священное Писание, включая и книги апокрифические, «Альманах бедного Ричарда» для простого народа, Телера «Святое житие и смерть», «Путешествие пилигрима» с жизнеописанием Боньяна и «Священную войну», большую часть Словаря Бэля, «Валентину и Орзона» и часть «Истории Вавилона», которую одолжил ему Бартль Масси. Он мог бы получить гораздо больше книг у Бартля Масси, но у него не было времени читать «обыкновенные книжонки», как называла их Лисбет, так как он весьма прилежно сидел над цифрами во всякое свободное время, в которое не занимался сверхурочною плотничною работою.
