Адаму очень хотелось сказать, что он пойдет в сад, пока не возвратится мистер Пойзер, но у него не хватило на это духу, он сказал:
– В таком случае, я мог бы взглянуть на вашу самопрялку и узнать, что с ней делать. Она, может быть, стоит у вас в доме там, где я могу найти ее?
– Нет, я убрала ее в гостиную направо. Но погодите, пока я сама могу сходить за ней и показать вам ее. Я была бы очень рада, если б вы теперь пошли в сад и сказали Хетти, чтоб она прислала сюда Тотти. Ребенок прибежит сюда, если позовешь его, а я знаю, что Хетти позволит ей есть слишком много смородины. Я буду вам очень обязана, если вы сходите и пошлете ее сюда; потом там, в саду, теперь прелестные ланкастерские розы, вам будет приятно взглянуть на них. Но вам, может быть, хочется сыворотки. Я знаю, вы любите сыворотку, как любят ее по большей части все те, которым не нужно приготовлять ее самим.
– Благодарю вас, мистрис Пойзер, – сказал Адам, – глоток сыворотки доставляет мне всегда истинное наслаждение. Из-за нее я готов отказаться от пива.
– Конечно, конечно, – сказала мистрис Пойзер, доставая небольшую белую чашечку с полки и погружая ее в кадку с сывороткой, – запах хлеба приятен всем, кроме булочника. Мисс Ирвайн всегда говорит: «О, мистрис Пойзер, я с завистью смотрю на вашу сырню, я с завистью смотрю на ваших цыплят, и что за прелестная вещь ферма, право!» А я говорю: «Да, ферма – прекрасная вещь для тех, кто смотрит на нее и не знает, сколько хлопот сопряжено с ней, сколько нужно и поднимать, и стоять, и мучиться внутри нее».
– Ну, мистрис Пойзер, вы не захотели бы жить где-либо, кроме фермы, где вы так хорошо справляетесь, – сказал Адам, принимая чашечку, – и что ж вы можете видеть с большим удовольствием, если не красивую дойную корову, стоящую по колено в траве, парное молоко, пенящееся в кадке, свежее масло, готовое в продажу, телят и кур?.. За ваше здоровье! Желаю, чтоб вы всегда имели силу надзирать за вашей сырней и служить примером для всех жен фермеров в наших краях.
Мистрис Пойзер нельзя было уличить в слабости, будто она улыбалась комплименту, но по ее лицу разлилось, как прокрадывающийся солнечный луч, спокойное удовольствие и придало более обыкновенного кроткое выражение ее сероголубым глазам, когда она посмотрела на Адама, пившего сыворотку… Ах! кажется, я вкушаю эту сыворотку теперь, сыворотку с столь нежным запахом, что его можно назвать благоуханием, и с мягкою скользящею теплотой, наполняющей воображение тихой, счастливой мечтательностью. И в моих ушах звучит легкая музыка капающей сыворотки, сливающаяся с чириканьем птички, находящейся за проволочною сеткой окна, выходящего в сад и оттеняемого высокой калиной.
– Еще немножко, мистер Бид? – спросила мистрис Пойзер, когда Адам поставил чашку.
– Нет, благодарю вас. Я пойду теперь в сад и пришлю к вам малютку.
– Пожалуйста, да скажите ей, чтоб она пришла к матери в сырню.
Адам обошел кругом по двору, где обыкновенно стояли копны, но где теперь не было их, к деревянной калитке, которая вела в сад, некогда прекрасный огород усадьбы; теперь же, если б не красивая кирпичная стена с каменным отлогим карнизом по одной стороне ее, настоящий фермерский сад с крепкими годовыми цветами, неподрезанными фруктовыми деревьями и овощами, росшими вместе в беззаботном, полунебрежном изобилии. В это время густых листьев, распустившихся цветов и полных кустарников искать кого-нибудь в таком саду было все равно что играть в прятки. Тут начинали цвести высокие розы и ослепляли глаз своим розовым, белым и желтым цветом; там были дикий ясмин и калина в больших размерах и в беспорядке, потому что не подрезались; там возвышались целые стены из листьев красных бобов и позднего гороху; в одном направлении там был целый ряд густого орешника, а в другом – огромная яблоня с голым округом под ее низко раскинувшимися ветвями. Но что значило одно или два голые места? Сад был так обширен. Крупные бобы занимали в нем столь большое пространство, что Адаму пришлось сделать девять или десять больших шагов, чтоб дойти до конца дорожки с неподрезанной травой, пробегавшей около них; что ж до других растений, то для них было места гораздо больше, чем сколько им было нужно, так что при ежегодном посеве всегда оставались широкие гряды, обросшие крестовником. Даже розовые деревья, у которых Адам остановился, чтоб сорвать розу, имели вид, будто росли дикими; все они путались вместе густыми массами, в это время щеголяя раскрывшимися лепестками, которые почти все были полосатые, розовые с белым, что мимоходом сказать, вероятно, велось со времени соединения домов йоркского и ланкастерского. Адам весьма хорошо выбрал плотную провансальскую розу, едва видную, полузадушенную бездуханными щеголихами соседками, и держал ее в руке (он думал, что ему будет легче, если у него будет что-нибудь в руке), идя в отдаленный конец сада, где, ему помнилось, был самый большой ряд кустов смородины, неподалеку от тисовой беседки.
Но, отойдя от роз на несколько шагов, он услышал, что кто-то тряс большой сук; потом голос мальчика произнес:
– Ну же, Тотти, держи твой передничек… вот тебе, голубушка!
Голос слышался из веток высокого вишневого дерева. Адам без труда различил в них небольшую детскую фигуру с синим передником, сидевшую в удобном положении, где ягоды были гуще всего. Без сомнения, Тотти была внизу за забором из гороха. Да, вот ее шляпка, сползшая на спину, вот ее жирное личико, страшно выпачканное красным соком, обращенное кверху, к вишневому дереву, между тем как она растопырила свой маленький кругленький ротик и красный запачканный передник, чтоб получить обещанные падающие гостинцы. К сожалению, я должен сказать, что более половины падавших вишен были тверды и желты, а не сочны и красны, но Тотти не тратила времени в бесполезных жалобах и уже высасывала третью из самых сочных вишен, когда Адам сказал:
– Ну, Тотти, теперь есть у тебя вишни. Беги с ними домой к маменьке, она зовет тебя, в сырню. Беги сию же минуту… Вот так, моя умница.
Он поднял ее своими могучими руками и поцеловал, когда произносил эти слова, – церемония, которую Тотти сочла скучной помехой в уничтожении вишен; и когда он опустил ее на землю, то она молча пустилась рысью к дому, продолжая сосать по дороге ягоды.
– Томми, друг мой, берегись, чтоб тебя не подстрелили, как птичку-воровку, – сказал Адам, подвигаясь далее к кустам смородины.
Он мог видеть большую корзинку в конце аллеи. Хетти не могла быть далеко от нее, и Адам почти чувствовал, что она смотрела на него. Между тем, когда он повернул за угол, она стояла спиной к нему и, наклонившись, собирала низко висевшие ягоды. Странно, что она не слышала, как он подошел, – может быть, оттого, что она производила шелест листьями. Она вздрогнула, заметив, что кто-то был вблизи, и вздрогнула так сильно, что уронила чашку с ягодами, и потом, когда увидела Адама, ее побледневшее лицо вдруг покрылось глубоким румянцем. Этот румянец заставил его сердце забиться новым счастьем. Хетти никогда не краснела прежде при виде его.
– Я испугал вас, – сказал он в сладостной надежде, что то, что он говорил, не имело значения, так как Хетти, казалось, чувствовала столько же, сколько и он. – Позвольте мне подобрать ягоды.
