А вот Леонид Ильич всегда был добр и незлобив. И навсегда останется таковым в памяти нашего народа.
В заключение еще об одном исключительно важном духовном обстоятельстве, о котором мы знаем лишь смутно и по косвенным источникам. Леонид Брежнев с детства крещен был в православной вере, ходил в детстве в храм Божий, в первых классах гимназии изучал Закон Божий. Революционная смута все это затмила в его душе, как и в душах великого множества его русских ровесников. Так, однако, истинным атеистом, как его соратник Суслов и иные, он не стал — отчасти под влиянием глубоко православной матери, которую он нежно любил. Два американских президента оставили любопытные свидетельства по этому весьма скрытному в советское время обстоятельству. Цитируем:
Президент Картер любил вспоминать, как на переговорах о «разрядке» и прекращении «холодной войны» Брежнев нажимал: «Нам Бог не простит, если мы потерпим неудачу». Как и Сталин, особенно перед смертью, Брежнев в узком кругу все настойчивее обращался к Православию.
Джордж Буш-старший вспоминал о похоронах Брежнева: «Я находился на гостевой трибуне и, имея исключительно хороший обзор, видел, как охваченная горем вдова покойного подошла к гробу Брежнева с последним прощанием. Она посмотрела на него, наклонилась над гробом, а затем, вне всяких сомнений, перекрестила тело своего мужа. Я был поражен».
Краткие, но весьма выразительные свидетельства! И подчеркнем, это публиковалось в ту пору, когда на родине Леонида Ильича его поносили самым беззастенчивым образом.
От Хельсинки до Кабула
До того как стать Генеральным секретарем, Брежнев к вопросам внешней политики прямого отношения не имел, да и вкуса к тому не испытывал. Мировую географию он знал очень плохо, а наименования чужеземных стран и городов вечно путал, как и имена иностранных государственных деятелей. Его частые встречи с руководителями зарубежных стран и даже поездки в эти страны носили, как уже говорилось, парадный характер, важных дел там не решалось.
Однако уже с началом семидесятых годов, когда Брежнев полностью укрепился во власти в Кремле, он волей-неволей должен был оказаться в самом центре всех принимаемых решений по внешнеполитическим вопросам. Конечно, влияние Громыко на Брежнева в этих делах было исключительно сильным до самых последних дней Генсека, но и он свое личное отношение к внешней политике неизбежно проявлял. Брежнев капризами не отличался, скандалов не любил, невозможно представить его стучащим ботинком по столу или изрыгающим ругань, как Хрущев. Нет, он был вполне корректным переговорщиком.
Кремлевская жизнь советских времен была крайне замкнутой. О подлинной расстановке политических сил в то время советскому народу не сообщали газеты, радио и телевидение, а зарубежные «голоса» об истине тоже не заботились, занимаясь пропагандой в пользу Запада. Вот почему, когда Брежнев выезжал с официальными визитами за рубеж или даже принимал иностранных государственных деятелей в Москве или иных местах, внимание к нему с «той» стороны было очень велико.
Руководители стран Запада были нашими очевидными противниками, они целили свои ракеты на нас, а мы — на них. Естественно, что на переговоры с советским руководителем они прибывали в окружении асов своих спецслужб, которые глядели во все глаза, подмечая характерные черты наших деятелей, а в особенности — их слабости самого разного свойства. Они без труда заметили то, что долгое время удавалось скрывать от советских граждан — слабое здоровье советского Генсека. Тогда они помалкивали о том, позже подробно рассказали.
Примечательны в этом смысле наблюдения бывшего президента Франции Валери Жискар д'Эстена (его мемуары опубликованы на русском языке в Москве в 1990 г.). Взгляд Жискара внимателен и точен:
«Свой первый официальный визит Леонид Ильич Брежнев нанес мне в декабре 1974 года. Предполагалось, что в день приезда, в среду вечером, Брежнев пожелает отдохнуть и поэтому поужинает один в своих апартаментах. На следующий день по программе — общий завтрак с участием основных членов обеих делегаций, всего на восемь персон, а наша первая беседа наедине в присутствии лишь переводчиков была назначена на 17.30. На нее отводилось два часа.
Завтрак состоялся по графику, после чего мы разошлись. В 15 часов — первое послание: Генеральный секретарь спрашивает, нельзя ли перенести переговоры на 18 часов. Никаких объяснений. Я даю согласие и в небольшом кабинете, примыкающем к моей комнате, перечитываю материалы для беседы.
В 16.15 — новое послание: господин Леонид Брежнев хочет отдохнуть, нельзя ли начать переговоры в 18.30? Воображаю, какую реакцию это вызовет. По договоренности ход наших встреч не будет предан гласности. Однако допускаю, что произойдет утечка информации, и тогда легко представить комментарии: «Брежнев заставляет ждать Жискара! Никогда он не позволил бы себе такого по отношению к де Голлю! Он явно хочет показать, какая между ними разница».
Я передаю через генерального секретаря Елисейского дворца свой ответ: если мы хотим, чтобы у нас было достаточно времени для переговоров, откладывать их начало крайне нежелательно. Я буду ждать господина Брежнева в 18 часов в условленном месте…
Но вот вдали отворяется первая дверь. Брежнев движется мне навстречу. Он ступает нерешительно и нетвердо, словно на каждом шагу уточняет направление движения. За ним следует его адъютант, — по-видимому, это врач — и переводчик. Поодаль, как обычно, довольно многочисленная группа советников в темных костюмах».
Как видно, западные политические деятели, даже такие крупные, как тогдашний президент Франции, еще не были осведомлены о телесных недугах Брежнева (и их спецслужбы, надо полагать, тоже). Шел еще только 1974 год, Брежневу было далеко до семидесяти, он пока оставался крепок, но признаки грядущих разрушительных недугов уже были заметны заинтересованным наблюдателям. В западной печати сведения о том, разумеется, не публиковались («свобода слова» на Западе всегда была и остается четко управляемой и послушной!). Но «все, кому надо», получили точные сигналы: Брежнев нездоров.
Вторая встреча Жискара с советским Генсеком происходила в 1979 году, пять лет миновало с первой. Брежнев начал ее словами:
«— Должен признаться, я очень серьезно болен.
Я затаил дыхание. Сразу же представляю, какой эффект могло бы произвести это признание, если бы радиостанции разнесли его по всему миру. Знает ли он, что западная печать каждый день обсуждает вопрос о его здоровье, прикидывая, сколько месяцев ему осталось жить? И если то, что он сказал мне, правда, способен ли он в самом деле руководить необъятной советской империей? Между тем он продолжает:
— Я скажу вам, что у меня, по крайней мере, как мне говорят врачи. Вы, наверное, помните, что я мучился из-за своей челюсти. Вы, кстати, обратили на это внимание в Рамбуйе. Это раздражало. Но меня очень хорошо лечили, и все теперь позади.
В самом деле, кажется, дикция стала нормальной и щеки уже не такие раздутые. Но с какой стати он сообщает это все мне? Понимает ли он, чем рискует? Отдает ли себе отчет в том, что рассказ об этом или просто утечка информации губительны для него?
