Тем не менее человек — даже самый стойкий, железный, убеждённый — это всё же живая и чувствующая, а порой и страдающая душа. Причём с годами понимаешь, что иногда трудно не согласиться с горькими словами Индиры Ганди, которая однажды сказала, что в конечном счёте человек остаётся наедине с собой.
Да…
А каким был Ленин наедине с собой?
Ну, это знал только он сам. Но можно уверенно заявить, что такой Ленин, которого знал лишь сам Ленин, был ещё более крупным, ещё более значительным, ещё более многосторонним, чем он остался в истории и в памяти современников. Фёдор Тютчев в гениально кратком, и поэтому непонятом, стихотворении «Silentium!» («Молчание!») написал:
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймёт ли он, чем ты живёшь?
Мысль изреченная есть ложь,
Взрывая, замутишь ключи, —
Питайся ими — и молчи.
Эти стихотворные строки ёмко выражают абсолютно то же, что написал Фридрих Ницше, завершая свой труд «По ту сторону добра и зла»:
«Ах, что сталось с вами, моими пером и кистью написанными мыслями! Ещё не так давно вы были пестры, юны… полны шипов и тайных пряностей, заставлявших меня чихать и смеяться, — а теперь? Вы уже утратили свою новизну, некоторые из вас, к моему отчаянию, готовы стать истинами…
Мы увековечиваем лишь то, чему уже недолго осталось жить и летать, всё усталое и дряблое! И только для ваших сумерек, мысли мои… только для них есть у меня краски, может быть, бездна красок, но по ним никто не угадает, как вы выглядели на заре, вы, внезапные искры и чудеса моего одиночества…»
Это сказано очень точно!
Мысль возникает именно как искра в ночи… Она — уже возникшая в том, в ком она родилась, ещё не оформлена для него самого в слове, но уже понятна ему без слов. И Ницше — мыслитель, вообще-то, сумбурный и очень неровный, нашёл на этот раз точное слово — «на заре…». Мысль приходит, действительно, как озарение, а уж потом оформляется для других, внешних по отношению к тебе, в слова, и увядает в словах, смеркается…
Но Ленин не был поэтом, он был политиком, причём политиком абсолютно нового, ранее небывалого типа — политиком, действующим в интересах большинства общества, а большинство любого общества (если это, конечно, не «светское общество») — это трудящиеся… И Ленин был политиком Труда. Поэтому он свои мысли обязан был так или иначе, но внятно и понятно, довести до масс или хотя бы до такого числа современников, которые могли бы стать его соратниками и сотрудниками в деле построения нового мира.
Ради этого он и работал — до революции и после неё…
И его партия, если вдуматься, была для него — до революции, конечно, — инструментом доведения до широких масс его мыслей… Эти мысли должны были, овладев массами, поставить его, Владимира Ленина, во главе такой государственной власти, которая бы действовала в интересах масс.
И тогда партия стала бы уже одним из рычагов народной государственной власти.
Французскому энциклопедисту Дени Дидро принадлежит следующая сентенция: «Для истины достаточный триумф, если её принимают немногие, но достойные. Быть угодной всем — не её удел». При всей внешней эффектности этой мысли, она очень элитарна и исполнена духовного и интеллектуального высокомерия.
Ленин был умом много выше, чем Дидро или любой из коллег Дидро по «Энциклопедии», включая и Вольтера с Жан-Жаком Руссо, но с максимой Дидро не согласился бы. Целью и задачей Ленина, как, к слову, позднее и Сталина, было создание общества, где истины были бы достойны все и где только высокие моральные и интеллектуальные истины были бы мерилом общественной доброкачественности.
Но как же непросто было втолмачить эти истины — при всей их очевидности — в умы окружающих! И в том же письме к Арманд у Ленина вырывается:
«Лезет в щель разногласий у нас: исконная политика швали и сволочи, бессильной спорить с нами прямо и идущей на интриги, подножки, гнусности…
Voilb („Вот“. — С. К.)
Вот с какой „средой“ приходится воевать!!
…Думаю, нет ли в Швейцарии бациллы мелкобуржуазного (и мелкогосударственного) тупоумия, толстовства… губящей лучших людей? Наверное, есть!»
[210]
И тут же — постскриптум:
«P. S. А на лыжах катаетесь? Непременно катайтесь! Научитесь, заведите лыжи и по горам — обязательно. Хорошо на лыжах зимой! Прелесть, и Россией пахнет». Да, уж по чём — по чём, а по России он соскучился просто-таки смертельно!
ЗАКАНЧИВАЛСЯ 1916 год, и, хотя Ленин об этом пока не знал, заканчивалась навсегда и его жизнь в «свободной» Швейцарии, которая — об этом пора сказать — была для Ульяновых не такой уж и свободной…
Дело в том, что Ленин и Крупская жили в Швейцарии на особом, по сравнению с другими эмигрантами, положении. После освобождения Ленина осенью 1914 года из австрийской тюрьмы Ульяновы получили по ходатайству швейцарских социал-демократов убежище в Швейцарии с правом проживания в столице Берне до 12 (25) января 1917 года. Но — без права, в отличие от «довоенных» эмигрантов, свободного перемещения из кантона в кантон, из города в город.
Это было неудобно во всех смыслах. Когда Ленин в январе 1916 года собрался в Цюрих, потребовалось особое полицейское разрешение. Во время работы над «Империализмом…» Владимир Ильич испросил право на пребывание в Цюрихе без специального оформления — кроме прочего, в Цюрихе жить было дешевле, а «германские миллионы» существовали лишь в будущем воображении стариковых и мельгуновых…
Квартировали Ульяновы, к слову, у сапожного мастера Каммерера по адресу Шпигельгассе, 14, — в старой части города, где селилась рабочая беднота.
Поскольку вид на жительство в начале 1917 года заканчивался, 15 (28) декабря 1916 года Ленину вновь пришлось обратиться в полицейское управление Цюриха с заявлением о продлении срока проживания до 31 декабря 1917 года. В заявлении указывалось, что требуемый залог в 100 франков внесён в Цюрихский кантональный банк на счёт № 611361.
Перед отъездом Ленин снял со счёта 95 франков, а сберегательную книжку с остатком в 5 франков 5 сантимов передал остающейся пока в Швейцарии большевичке Раисе Харитоновой — чтобы не закрывать счёт…
Как вспоминала Харитонова, вскоре после возвращения Ленина в Россию швейцарская буржуазная печать начала антиленинскую кампанию.
Газеты уверяли публику, что «бывший эмигрант Ульянов» со своими единомышленниками занял-де дворец балерины Кшесинской (в отношении дворца любовницы великих князей это было правдой) и якобы роскошествует в нём на два миллиона франков, полученных от германского правительства.
И Харитонова пошла в банк, чтобы публично предъявить главному кассиру ленинскую сберкнижку, а когда тот жестом указал на окно младших клерков, громко обратила внимание кассира на имя вкладчика.
