Генералу удалось оправдаться. 20 августа ему была возвращена свобода: опасаясь пьемонтского контрнаступления, комиссары Конвента дорожили Бонапартом. В его советах нуждался Дюмербьон, назначенный главнокомандующим альпийской и итальянской армиями. Захватив по рекомендации Наполеона Кайро, он подготовил превосходный плацдарм для последующего наступления на Пьемонт. «Мудрым маневрам, обеспечившим нашу победу, — признавался позднее Дюмербьон, — я обязан таланту генерала Бонапарта». По совету Бонапарта он собирался уже начать новое наступление с целью расчленения сардинцев и австрийцев, однако этот план был отвергнут Карно.
Оставался еще один вариант: готовящаяся экспедиция на Корсику. Мысль о ней не покидала Бонапарта, однако — увы! — он так и не принял в ней участия. Впрочем, у него появилась надежда утешиться. В Марселе через посредничество своего брата Жозефа он познакомился с Дезире Клари, девушкой из богатой семьи, состояние которой было нажито на производстве мыла и торговле тканями с Левантом. Жозеф женился на старшей сестре, Жюли, а Наполеон заручился согласием на брак с младшей.
Однако злой рок не унимался. Бонапарт узнает, что его вычеркнули из списка офицеров артиллерии и назначили командиром пехотной бригады, направляемой в Вандею. Решение принято: он поедет в Париж, объяснится и попросит направить его в Прованс. Обри, в прошлом капитан артиллерии, стал влиятельным человеком в Комитете общественного спасения, где он ведает вопросами обороны. К нему-то и следует обратиться. Однако Обри не спешит протежировать Бонапарту, подозревая его в симпатиях к якобинцам. Во время Директории он будет «фрюктидоризован»
[6] и умрет в ссылке.
Чтобы не ехать в Вандею, Бонапарт добивается разрешения уйти в отпуск. Впрочем, похоже, что он и взаправду болен. Он угнетен охлаждением отношений с Дезире Клари и своим материальным положением. На улицах Парижа Бонапарт являет собой забавную фигуру — живое воплощение отчаяния, ходячее разочарование. Будущая герцогиня д'Абрантес, знавшая его тогда по Парижу, сохранила для нас его живописный портрет: «В ту пору Наполеон выглядел на редкость непривлекательно, почти не следил за собой, и его растрепанные, небрежно напудренные волосы придавали ему неряшливый вид. Как сейчас вижу его, неуверенным и нетвердым шагом пересекающего двор гостиницы "Транкилите", в надвинутой на глаза неказистой круглой шляпе с полями, ниспадающими на плечи сюртука, как собачьи уши. Он размахивает длинными худыми и грязными руками без перчаток, ибо перчатки, по его словам, — ненужная роскошь, на нем плохо начищенные сапоги… Он худ, лицо его желто, — словом, вид у него болезненный».
Похоже, что именно в этот период он набрасывает фрагменты романа «Клиссон и Евгения». Клиссон — это конечно же сам Бонапарт.
«Клиссон был рожден для ратных подвигов. С младых ногтей он познакомился с жизнеописаниями выдающихся полководцев. Его сверстники еще сидели за партами и бегали за девчонками, а он уже размышлял о началах военного искусства. В том возрасте, когда начинают носить оружие, каждый его шаг был ознаменован блистательными деяниями. Победы сменяли одна другую, и имя его было ценимо народом, видевшим в нем самого ревностного своего защитника».
Евгения — это Дезире.
«Ей было шестнадцать лет. Нежная, добрая и живая, среднего роста. Не дурнушка, но и не красавица, она отличалась добротой, мягкостью и отзывчивой нежностью».
Раненный в сражении Клиссон посылает своего адъютанта Бервиля с весточкой к Евгении. Бервиль и Дезире влюбляются друг в друга. Клиссон догадывается о постигшем его несчастье и принимает решение погибнуть в предстоящем сражении: «Прощай, ты, кого я избрал мерилом своей жизни, прощай, подруга моих счастливых дней! В твоих объятиях я познал высшее блаженство. Я устал от жизни и ее благодеяний. Что ждет меня в будущем помимо скуки и пресыщения? К двадцати шести годам я до дна испил чашу эфемерной славы, но благодаря твоей любви я познал радость мужского счастья. Воспоминание о нем гложет мое сердце. Будь счастлива и забудь о бедном Клиссоне! Поцелуй моих сыновей! Да не унаследуют они пылкой души своего отца! А не то они, как и он, падут жертвами людей, славы и любви».
Прощание Клиссона, которому суждено умереть от «тысячи ран», — это и прощание Бонапарта с жизнью. Вновь он погружается в мысли о самоубийстве. Несмотря на гений, жребий выпал ему роковой. Он проиграл всё.
Глава IV. ЧЕЛОВЕК БАРРАСА
«Париж вновь предался безудержному веселью. Правда, пронесся голод, однако Перрон по-прежнему искрился светом, в Пале-Рояле было многолюдно и спектакли шли при полном аншлаге. Затем начались балы жертв диктатуры, на которых бесстыдное сладострастие срывало во время оргий свой ханжеский траурный наряд. Вскоре после Термидора некий человек, которому в ту пору было десять лет, отправился с родителями в театр, при выходе из которого был потрясен впервые увиденной им вереницей роскошных экипажей. Какие-то люди в ливреях, снимая шляпы, предлагали выходившим из подъезда зрителям: "Не угодно ли экипаж, сударь?" Ребенок не сразу разобрался в этих новых формах общения. Он обратился за разъяснением к родителям, но узнал от них лишь то, что после казни Робеспьера произошли большие перемены».
Так завершает Мишле свою «Историю Революции». В самом деле, слишком быстро обнаружились истинные намерения тех, кто одержал победу над Робеспьером, кто получил прозвище «термидорианцев», состоявших из уцелевших жирондистов, осмотрительных дантонистов и раскаявшихся монтаньяров во главе с «молчаливым большинством» Болота. Программа этих термидорианцев получила емкое выражение в словах, оброненных Буасси д'Англа: «В стране, управляемой собственниками, царит общественный порядок, в той же, где правят неимущие, властвуют законы природы». А это значит, что Революции пора остановиться, так и не удовлетворив требований санкюлотов. Предместья столицы с горечью констатируют это. Голод, явившийся следствием неурожая и отмены продовольственных реквизиций, неслыханная дороговизна и рост безработицы вновь выгоняют на мостовые «патриотов». 12 жерминаля III года (1 апреля 1795 года) они штурмуют Конвент, однако из-за плохой организации рассеиваются под натиском отрядов Национальной гвардии. 1 прериаля (20 мая) под лозунгом «Хлеба и конституции 1793 года!» вспыхивает новое восстание, и вновь сказывается отсутствие руководителей. Верные Конвенту войска и батальоны Национальной гвардии, прибывшие из западных секций, без труда разгоняют манифестантов. Сегодня эти «последние дни революции» воспринимаются скорее как хлебные бунты, нежели как восстания с политическими требованиями. Тем не менее последовавшие за ними репрессии безжалостны. Личный состав секций уничтожен, санкюлоты обезоружены, Париж сломлен и в течение тридцати лет ни разу уже не поднимет головы.
«Лишь частная собственность может служить основой земледелия, промышленности, производства и общественного порядка», — не устают повторять термидорианцы. Словом, защита собственности, той, разумеется, и об этом следует помнить, которая была распределена в 1795 году. Термидорианцы — это партия дельцов, нажившихся на Революции, тех, кто скупал земли церкви и дворян-эмигрантов, спекулировал на армейских поставках или на падении курса ассигнатов, прибрал к рукам ключевые должности. Главный постулат их программы — ни в коем случае не ставить под сомнение правомочность свершившейся распродажи национального имущества. Программа поддерживается зажиточным крестьянством — состоятельными владельцами этого имущества. Для ее реализации важно исключить саму идею реставрации старого режима. В термидорианской фракции слишком много цареубийц, чтобы она желала возвращения Людовика XVIII, брата короля-мученика, даже если его воцарению будут содействовать самые умеренные из его сторонников, прочно обосновавшиеся на западе, в центре и на юге страны.
