– С чего вы взяли, что мы признаем в беглянке из хазарского плена свою племянницу? – с усмешкой спросил царь, восседавший на троне с инкрустированной спинкой и бивнями слонов на изголовье, на которых было закреплено золотое распятие. Он держал в руках скипетр с головой льва и яблоко, увенчанное перламутровым крестом… – Зачем нам это? Разве мы должны в каждой бежавшей от хазар рабыне признавать кровь ханской династии? Под нашим крылом теперь многие народы и племена, не только булгары. Наша страна теперь зовется Болгария, и она могущественнее Византии. Не слишком ли многого вы требуете, предлагая взамен сомнительный союз?
У русов, потративших около двух дней на ожидание приема, пока царь разгуливал в дельте Дуная и рыскал в поисках гнездищ аистов и лягушек со своим маленьким царевичем Петром, почти лопнуло терпение.
Обезоруженные перед шатром, они чувствовали себя неполноценными просителями и не скрывали своего раздражения. Даже возглавляющий делегацию послов благоразумный Асмуд, мудрый наставник княжича Игоря, приставленный к наследнику короны Олегом, не смог сдержаться от подобного высокомерия, поэтому нарочно не стеснялся в выражениях и даже не соизволил обращаться к повелителю Болгарии с должным почтением.
Вежливость и традиция требовали преклонить колено и обращаться к его величеству во множественном числе. Однако Асмуд и его спутники пренебрегли протоколом и лишь сняли шлемы, чтобы говорить с царем, выполняя деликатное поручение великого князя русов.
– Ты царь, великий Симеон, покрывший себя славой, но долго ли протянет твое царство без надежных федератов. Византия усилит напор, как только заключит мир с агарянами. Полагаться на печенегов не лучшая затея! Они сегодня с тобой, а завтра с василевсом. И разве союзники императора не злейшие твои враги – хазары, не они ли изгнали твой народ с берегов Итиля?
– Хазары нынче далеко. Печенеги близко. Ближе, чем русы.
– Дунай впадает в наше море, в Русское… – напомнил Асмуд.
– Пока оно зовется Понтийским. В книгах, которые мы читаем, нет ничего про русов. А людская молва говорит о вас только как о подлых грабителях, нападающих исподтишка. А вы читаете книги? Вам знакома письменность? Наука? Искусство? Есть ли в Киеве церкви с золотыми куполами, ипподром? Известны ли вам зрелища, кроме идолопоклонства на ваших капищах и погребальных сожжениях? Мы отвечаем за вас: нет, вы сжигаете книги, средоточие мудрости. Даже, если предположить, что мы согласимся и признаем беглянку, вы обратите ее в свою веру и заставите почитать ваших богов? Ведь так? К тому же мы слышали, что из Хазарии девочка бежала не одна, а в сопровождении византийского патриарха, не так ли?
– Это так! Но при чем здесь этот немощный монах? – возмутился Асмуд.
– Этот монах имеет большие связи в Константинополе и в свое время сделал многое, чтобы отвратить василевса от признания нас императором, а нашей церкви независимой.
Вся свита царя закивала. Патриарх Болгарии погладил бороду, подтвердив слова повелителя.
– Тогда скажи свой ответ: нам ведь не придется ждать еще две ночи? – не церемонясь, потребовал Асмуд.
– Наш ответ таков: мы не знаем хазарской беглянки и думаем, что она есть орудие византийских интриг. А потому мы не можем дать благословение на сей брак, уважая прежде всего статус князя и его соправителя, пытаясь оградить его от неравного брака.
– Это последнее слово? И ничто не изменит твоего решения? – бросил напоследок Асмуд.
– Ну почему же. Если Русь примет христианство под омофором
[9] болгарского патриарха и признает нас как своего сюзерена, все может измениться!
– Я передам князю и княжичу все слова, что услышал, как только доберусь до Киева, но что передать мне будущей супруге княжича Игоря? Она теперь под крылом Руси, в полной безопасности, в добром здравии, она очень просила узнать через дядю свое настоящее имя…
– Так пусть спросит его у своего дяди. Мы не знаем ни ее, ни тем паче ее дяди.
После удаления варягов царь Симеон, оставшись наедине с доверенными придворными, спросил у них, не будет ли его отказ благословить князя русов на династический союз иметь роковые последствия для царства. На это придворные сказали в один голос, что его величество поступил сообразно своей великой мудрости, русы – эти грабители с севера – недостойны такого почета и перед ними не стоит прогибаться.
– Хорошо, что наша новая столица будет далеко и от моря, и от реки… – неожиданно заявил царь, попросив привести своего четырехлетнего сына. Почему он вдруг вспомнил о нем, размышляя о реке, несущей опасность, не ведал никто. Он гладил волосы мальчика, пытаясь разглядеть будущее. – Именно из Преслава ты будешь править, наш возлюбленный сын Петр. Там будет несокрушимая крепость, неуязвимая цитадель новой столицы христианского мира!
Симеон верил, что удача не оставит новое царство, что могущество его державы продолжится и после его смерти, что золотой век Болгарского царства, расцветшего при нем, продлится и при его наследнике. Его сыну с такой крепостью не будут страшны ни византийцы, ни русы… И все-таки что-то тревожило царя, он увидел в глазах своего малолетнего сына что-то необъяснимое, ужаснувшись от мимолетного видения. Он вдруг усомнился в правильности принятого решения, но отбросил гнетущее чувство и изрек свою волю:
– Драккары русов – грозная сила. Ее не стоит недооценивать. Эти суда приспособлены для внезапных речных походов, они идеальны на мелководье, где не пройти византийским триерам и дромонам. Поэтому слушайте приказ царя! Удвойте бдительность на Дунае. Насыпьте оборонительные валы и ставьте частоколы. Русы оскорбились, ждите лазутчиков в облике купцов. Хватайте их, вырывайте языки и ослепляйте. Отправляйте такими обратно, пусть дикари знают, что их ждет в Болгарии. И пошлите послов к печенегам, скажите им, чтобы они денно и нощно трепали русов, истребляли их суда на Днепре, и тогда мы помилуем их за предательство во время войны с византийцами…
Асмуд вернулся домой ни с чем. Ему нравилась возлюбленная княжича, и он не хотел расстраивать девушку. Но пришлось.
Князь Олег оказался прав, предвидя именно такой неутешительный исход переговоров с булгарами, но и он прикипел к девушке с благородным нравом своим сердцем, хоть и сохранял на челе печать безразличия к загадке ее появления и тайне ее родословной.
От нее исходил свет, а заметный румянец на ее щеках, никак не стыкующийся с ее смуглой кожей и темно-русыми волосами, придавал ее лицу несколько наивное выражение, что исключало любой подвох и неискренность. Она никогда не врала, не старалась понравиться, не льстила. Быть может, именно это ее качество сразило молодого княжича, который думал только о ней и хотел говорить только с ней, пренебрегая теперь поучительными беседами с дядей.
