Может показаться странным, но мы с сестрой испытывали к тетушке Амели чувство, довольно близкое к любви. Но что еще у нас было? Отца мы видели очень редко. Наша мать произвела на свет двух девочек и несколько мертворожденных младенцев, после чего он отослал ее и заменил женщиной, которую мы называли не иначе как Метрессой. Ни одна из прочих наставниц, даже те, кто преодолевал искушение опробовать на себе отцовскую продукцию, не удержалась в доме надолго. Нас даже наружу не выпускали без сопровождения взрослых, боясь, что нас могут похитить. Так что юным сердцам было практически не к кому привязаться, а тетушка Амели обладала большим преимуществом в виде регулирования наших связей с внешним миром.
Отец вел значительную часть своих дел в нашем доме 999 по Рю д’Астарта, и потому там всегда пахло эфирами, феромонами и химическими соединениями, прежде всего горьким трюфелем, поскольку он владел монопольным правом его импорта и использовал его как фирменный знак во всех благовониях. Люди непрерывно приходили и уходили: фермеры, привозившие большие возы цветов, торговцы, доставлявшие с Южного моря амбру, рабы-мастеровые, растаскивавшие все это к разным перегонным кубам, нейрохимики, призванные для отладки новых процессов, куртизанки, искавшие новые афродизиаки и средства для прерывания беременности, раскормленные покупатели, которых почти обязательно сопровождали дети с накрашенными лицами, разряженные в кружевные одежды. И все же нам со Сьюзен лишь изредка удавалось вырваться из пределов, ограниченных спальней, классной комнатой и лабораторией. Свобода для нас начиналась в городской библиотеке, в парке, на невольничьем рынке и так далее. Тетушка Амели была энергичной женщиной с множеством интересов, лежавших вне дома, так что круг наших интересов с ее появлением сразу расширился. Потом мы по чистой случайности обнаружили, что она открыла банковский счет (законный, но беспроцентный), в надежде когда-нибудь выкупиться на волю. Это означало, что ее можно подкупить, и внезапно оказалось, что наши горизонты ограничены только воображением. Годы, которые тетушка Амели провела с нами, были самыми счастливыми в моей жизни.
Полагаю, что для сестры тоже, хотя наверняка утверждать это насчет нее я не возьмусь. Был период, когда ее страсть к генетике достигла невероятного размаха. Она все время брала мазки клеточных образцов и терпеливо устанавливала генные последовательности в добытых где-то прядях волос или обрезках ногтей. Я часто хвостом моталась за ней во второй половине дня, подкупая для этого тетушку Амели, чтобы та сопровождала меня, а сестра обшаривала мясной рынок в поисках особой разновидности санта-аннской обезьяны или заглядывала в сомнительные антикварные лавчонки за какими-то вещицами ручной работы, которые могли быть вырезаны – хотя это ни разу не подтвердилось – из натуральной кости або.
– Думаешь, я не знаю, чем ты занимаешься? – сказала я ей однажды.
– Заткнись, мелкая пакость!
– Ты пытаешься доказать гипотезу Вейля. Ну, допустим, тебе это удастся? Думаешь, кто-нибудь станет тебя слушать? Ты как ребенок, честное слово.
– Кто бы говорил!
– Но даже если твои доводы примут всерьез? Что это даст?
Сьюзен отважно смотрела в видимое только ей одной будущее.
– Мадам Кюри говорила: «Надо верить, что ты родился на свет ради какой-то цели, и добиваться этой цели, чего бы это ни стоило». Если мне удастся совершить хоть одно значимое открытие, это многое искупит. – Тут она опустила взгляд и посмотрела прямо мне в глаза, молча призывая меня признаться, что я ничего не поняла.
Я растерялась, обиделась и замкнулась в молчании.
Я не сразу заметила перемену в моей сестре. Она постепенно становилась все мрачнее и раздражительнее и все меньше интересовалась занятиями. Как раз тогда по иронии судьбы у меня случился всплеск интереса к моему собственному увлечению, и я с удовольствием прислушалась бы к ее советам. Но их не последовало. Между нами пролегла темная тень. Она перестала делиться со мною своими мыслями, как бывало прежде, и сны свои мы больше не рассказывали друг дружке.
Однажды, копаясь у нее в столе в поисках ретрактора, я наткнулась на тетрадку с записями ее великого исследования, которую она прежде держала под замком. Мне ни разу не было дозволено заглянуть туда, и поэтому я взахлеб прочла все, что там содержалось. Кое-что оттуда сохранилось в моей памяти до сих пор.
Это предполагает множество рецессивных генов по половому признаку; они зависимы от X-хромосомы и будут проявляться исключительно у женщин.
и
При надлежащих условиях и активации генов оперона в должной последовательности трансформация, даже у взрослых, должна произойти очень быстро.
и
Колонизация парных планет повлекла за собой крайнее ограничение генетической пластичности, в результате чего наследуемость этих рецессивных признаков близка к ста процентам.
и самое дерзкое
Все это позволяет утверждать, что абы и люди могут скрещиваться между собой и, следовательно, являются отпрысками единой путешествовавшей между звезд расы (вероятнее всего, вымершей). В таком случае H. sapiens и H. aboriginalis являются не двумя различными расами, но разновидностями гипотетической расы H. sidereus.
Большую часть тетради занимали росписи генных последовательностей, в которых я не могла толком разобраться, даже несмотря на каллиграфический почерк Сьюзен.
Но я дочитала все до конца и, лишь дойдя до чистых листов, сообразила, что записей там не делалось уже несколько недель.
Тогда же, летом, Сьюзен воспылала страстью к театру. Она посмотрела «Скачущих к морю», и «Мадам Баттерфляй», и «Антония и Клеопатру», и «Женщину», и «Профессию миссис Уоррен», и «Лисистрату», и «Гедду Габлер», и «Пирата», и не помню уже, что еще. Она даже сама сыграла маленькую роль в «Детском часе». Я побывала на одной репетиции, была принята с неудовольствием и больше не показывалась там.
По всем этим причинам, когда у меня случились первые месячные (я была хорошо подготовлена, сразу распознала симптомы и знала, что делать), я ничего ей не сказала. Это произошло ранней весной, воскресным утром. Чувствуя себя брошенной и несчастной, я оделась для выхода в церковь, не сказав сестре ни слова. Она не обратила внимания на то, что я что-то скрываю, хотя задним числом мне кажется, что мое поведение не могло быть более красноречивым.
Мы отправились к Св. Димфне и сели, как обычно, на скамью в некотором отдалении от алтаря. Тетушка Амели, естественно, осталась с другими рабами в задней части церкви. Вскоре после начала мессы на нашу скамью проскользнула опоздавшая к началу службы молодая женщина, которую я определенно уже видела. Она была одета в черное, в кружевных митенках, а на ее круглом и белом, как луна, лице броско выделялись черные пятна глаз и карминовые губы. Я заметила, как она поймала взгляд сестры и улыбнулась.
Я старательно терпела службу. После восстания квебекскую литургию запретили, и, хоть я и понимала причины такого решения, просторечие казалось чуждым моему уху. Где-то в середине бесконечной проповеди монсиньора что-то – возможно, случайная тень в потоке света, падавшего сквозь витраж, или стрекоза, неожиданно пролетевшая перед моим лицом, – заставило меня отвлечься от нудного бормотания, и я заметила, что незнакомка прикрыла рукой зевок, а потом, как бы случайно, положила эту же руку ладонью вверх на скамью между собой и моей сестрой. Мгновением позже Сьюзен, уставившись в сторону, вложила в ее ладонь свою руку. Их пальцы переплелись, а потом сжались.
