Спустя примерно четверть часа в наушниках снова послышался голос моего водителя. Он произнес успевшую стать сакраментальной фразу:
— Нет, ты должен это видеть, Кагер! Боже мой!
Через дыру от осколка я не только видел, но и слышал все. Небо потемнело от проносившихся над нами «Ме-109» и «Ю-87». Авиация шла на Бульон. Никогда в жизни я не видел столько самолетов сразу. Над нашими головами проплывал один за другим целые авиаполки, причем настолько низко, что можно было разобрать черные кресты и номера машин на фюзеляжах. Я и представления не имел, что Германия располагает такой воздушной мощью.
Минут через 20 стал доноситься характерный вой пикирующих бомбардировщиков и грохот разрывов бомб. Мы уже подъезжали к пригородам Бульона. Неясно было, что ожидает нас в этом городке, но герр генерал явно значительно опережал график марша через французскую границу. Я молился, чтобы на сей раз меня оставили в покое в моем радиоприцепе. Еще были свежи в памяти события во Франкошане, и я не испытывал ни малейшего желания вновь заниматься зачисткой домов где-нибудь еще.
Послышалась стрельба, причем стреляли где-то в голове нашей колонны. Если судить по звуку, огонь вели из МП-38, из тяжелых танковых пулеметов, с вездеходов и с бронемашин.
— Что происходит? — спросил я.
— Французы в лоб атаковали нашу колонну! — выкрикнул в ответ Крендл. — Вряд ли они ожидали нас здесь!
Господи, да как они могли нас ожидать? Трудно предположить, что они задумали атаковать нас, — они в ужасе разбегались, спасаясь от атаковавших их пикирующих. Из частей фон Рунштедта докладывали то же самое. Из штаба командования моторизованными частями тоже. Французы бежали прямо на нас, под огонь наших автоматов и пулеметов. И герр генерал вновь решил не упускать возможность «перестрелять их, как поросят в свинарнике».
Мы вошли в Бульон, вернее сказать, в то, что от него осталось после атак люфтваффе. Герр генерал распорядился выдать мне мотоцикл, ибо улицы были завалены обломками зданий так, что мне на моем радиоприцепе ни за что бы не пробраться через них. Чтобы дотащить радиоприцеп на противоположный конец города, пришлось огибать его, делать жуткий крюк. Из-за травмы ноги Крендл не мог управлять мотоциклом. Герр генерал осведомился, могу ли я управлять мотоциклом.
— Конечно, герр генерал! — лихо отчеканил я в ответ.
Дело в том, что я представления не имел, как водить мотоцикл. Но где наша не пропадала! Не боги, в конце концов, горшки обжигают. Как пришлось вскоре убедиться, я родился в рубашке, потому что умудрился выжить после попытки проехать на этой окаянной тачке через Бульон.
Руины города таили опасность. Мне приходилось видеть, как рушатся остатки стен, а проходящие мимо войска едва успевают уворачиваться. Крохотные группы французов и англичан кое-где продолжали оказывать сопротивление, но это был уже акт отчаяния. Многие из них выбегали к нам с поднятыми руками, но тут же получали пулю. Не знаю, существовал ли такой приказ., или же наши бойцы действовали по собственной инициативе. Знаю только, что герр генерал отказался брать пленных, поскольку не желал, чтобы на пути во Франции возникали проволочки. Могу заявить, что в конечном итоге ответственность за расстрелы пленных легла именно на его плечи. Вряд ли Роммель мог издать соответствующий приказ, но, во всяком случае, сквозь пальцы смотрел на зверства своих подчиненных. После того, что мне пришлось видеть во Франкошане, не удивлюсь, что все именно так и было.
Отличались ли методы, которыми действовала полиция СС в Сен-Юбере, от тех, которые она применяла во Франкошане? В чем-то наверняка. Британцы и французы, решившие сдаться в плен и выходившие навстречу нам с поднятыми руками, расстреливались на месте. С нашей стороны это было не только нарушением военной этики, но и уголовным преступлением. Но у нас не было времени заниматься каждым сдавшимся в плен англичанином и французом, допрашивать его, проверять изъятые удостоверяющие личность документы, а после всего этого поставить к стенке и расстрелять. Поэтому в Бульоне все происходило очень быстро, без тягомотины формальностей, без пыток и унижений — пуля в лоб, и делу конец.
Очень непросто, тем более по прошествии стольких лет, объяснить все это. Хотя я даже тогда считал подобные методы недопустимыми. Хотя и оправданными. Ведь наступление на противника не терпит задержек, а они неизбежно возникли бы, займись мы вплотную пленными. Дело в том, что уже в ходе бельгийской кампании выяснилось, что немецкие войска ни в коей мере не готовы к массовой сдаче в плен солдат противника. Видимо, именно там, в Бельгии, мне был преподан первый урок антигуманности. Брат роттенфюрера Хайзера, Грослер, Понгратц, Герихт, Штауффер — сколько еще наших погибло только за первые две недели кампании? И как ты лично воспримешь расстрел на месте пытавшегося сдаться в плен врага, если только что у тебя на глазах миной разорвало в куски твоего товарища? Понимаю, что расстрел пленных — антигуманный акт, но никак не могу отрицать, что и сам испытывал гаденькое чувство злорадства, видя, как в Бульоне расстреливают пленных англичан и французов.
Я не понимал, отчего герр генерал был так возмущен расстрелом пленных в Сен-Юбере, однако в Бульоне смотрел на все сквозь пальцы. Но кем был я, чтобы задавать столь высокому чину подобные вопросы? Радистом всего-навсего. Рядовым. И столь огромная разница наших званий и должностей как бы исключала мою причастность к преступлениям. Что мне, в конце концов, оставалось? Связаться с ОКВ или ОКХ и выложить им все, что происходило здесь, в Бельгии? И что дальше? Неужели они, узнав обо всем, тут же сместят с должности герра генерала? А как знать — может, они вообще были в курсе событий и мой рапорт тут же оказался бы в руках герра генерала? Что тогда? Советовать всегда легко. Но еще легче утверждать, что я, дескать, вообще не имел ни малейшей возможности воспрепятствовать зверствам. Хотя среди непосредственных исполнителей драконовских приказов были люди и рангом ниже меня. Конечно, у меня оставалась хоть и крохотная, но все же возможность заставить тех, кто был рангом ниже меня, не выполнять приказ. Однако я предпочел умыть руки. Повторяю, что в тот момент, когда я стал невольным свидетелем антигуманного обращения с пленными, мое чувство справедливости никак нельзя назвать адекватным.
Герр генерал запросил у вышестоящего командования переброску южнее Бульона войскового подвоза в максимальном объеме. Роммель настаивал, чтобы каждый расчет еще до перехода границы с Францией получил полный боекомплект. Нам кроме боеприпасов доставили питьевую воду и то, что больше всего ценится на войне, — чистые носки.
В тот вечер мы соединились с частями фон Рунштедта. Сменявшие нас подразделения прибыли еще до нашего ухода из Франкошана, всех их решено было собрать неподалеку от 7-й танковой и 2-го полка СС «Дас Райх». Прибывших осматривали офицеры, занимавшиеся пополнением, а наши ветераны не скрывали иронии.
— Это же молокососы, — говорили они, — самые настоящие молокососы!
И я задал себе вопрос: а кем были мы? Разве не молокососами?
Новое пополнение явно не вписывалось в окружающую среду: в аккуратно пригнанной, чистенькой форме, ни единой царапины на касках и бляхах. Они стояли с таким видом, словно не знали, к чему их сюда пригнали, и это выводило их из равновесия.
