Наша разведка перехватила вражескую радиограмму, из которой следовало, что красные готовят крупную наступательную операцию на Гридино. Этот населенный пункт находился на крайнем северо-востоке оборонительной линии Кёнигсберг и, словно заноза, торчавшая в заднице, раздражал противника. Уже во второй половине дня до нас донесся шум ожесточенного боя. Очевидно, перед собственно основной атакой русские хотели прощупать противника, проведя разведку боем. Но в своем письме Марте я почти ничего не писал о боях. На родине люди еще не были в достаточной степени подготовлены к серьезному ухудшению обстановки на Восточном фронте.
Вскоре из Гридино в Малахово начали непрерывно привозить на санях раненых, и ближе к вечеру на одних из таких саней я увидел ассистенцарцта Шюсслера. Юный коллега, занявший мое место в Гридино, получил осколочное ранение в живот, сопровождавшееся сильным внутренним кровотечением. Как врач, он прекрасно осознавал, что его жизнь висела на волоске. Тем не менее он нашел в себе силы благодарно улыбнуться мне, когда я пообещал ему позвонить в санитарную роту, чтобы там подготовились к срочной операции.
– Боюсь, что будет уже слишком поздно! – прошептал он.
Доктор Шюсслер оказался прав. И хотя его прооперировали, он той же ночью скончался. А его место в Гридино занял штабсарцт доктор Лиров.
Следующие несколько часов прошли спокойно, но утром со стороны Гридино донесся такой грохот, словно там творилось черт знает что. В 10 часов зазвонил телефон, и было передано следующее сообщение: «Штабсарцт Лиров погиб. 37-й пехотный полк остался без военного врача. Ассистенцарцту Хаапе немедленно отправиться в Гридино!»
– Ну вот, мы снова оказались по уши в дерьме! – возмущенно сказал я, обращаясь к Генриху. – Они уже не используют наш батальон как подразделение в полном составе, а затыкают им все возникающие бреши! Черт побери! Почему бы им для разнообразия не послать туда кого-нибудь другого? Почему нельзя оставить нас в покое хотя бы на некоторое время?
Я был действительно вне себя от злости. Но этим делу не поможешь. И уже через пять минут мы с Генрихом отправились в Гридино. Когда мы шагали по дороге, я ругался как сапожник. Не столько из-за поджидавшей нас впереди опасности, сколько из-за той бесцеремонности, с которой нас оторвали от нашего родного батальона. Генрих дал мне выпустить пар и молча шагал рядом.
Без происшествий мы миновали лес. Однако, как только мы вышли на дорогу к Гридино, проходившую по открытому полю, русские открыли по нас огонь из минометов. Мины то и дело свистели у нас над головой. И хотя глубокий снег приглушал взрывы, мы чувствовали себя довольно неуютно. Совершая короткие перебежки зигзагом, мы снова и снова бросались в снег. Вскоре русские пристрелялись к дороге и теперь посылали в нашу сторону мину за миной. По двум таким незначительным целям, как мы с Генрихом, они попусту тратили такое огромное количество боеприпасов, что нам показалось, что русские затеяли своего рода учебную стрельбу по мишеням. Может быть, для победителя на карту была поставлена бутылка водки? Неожиданно совсем рядом прогремел взрыв, и я почувствовал удар и острую, резкую боль в левой ноге.
– В меня попали! – как-то уж слишком театрально крикнул я и бросился в небольшую ложбинку в снегу. Генрих присел рядом со мной. Осколки попали в левую пятку и в голень, однако кости не были задеты. Кровь медленно сочилась из ран и скапливалась в валенке. У меня мелькнула мысль, что, возможно, благодаря этому относительно легкому ранению меня могут отправить на долечивание домой. Как бы там ни было, но русские минометчики, во всяком случае, попытались поскорее лишить меня этой надежды. Выпущенные ими мины со страшным грохотом рвались вокруг нас. Положение становилось с каждой минутой все неприятнее. – Пошли, Генрих! Нам надо выбираться отсюда! – крикнул я.
Мой верный помощник побежал первым, а я заковылял за ним. Пробежав метра два, мы плюхались животом в снег. Должно быть, со стороны это выглядело как бег с препятствиями двух клоунов. Наконец мы добрались до первого дома, где смогли укрыться.
Мы уселись на обледеневшие ступеньки крыльца, чтобы прийти в себя и отдышаться. Я чувствовал, что нахожусь на грани нервного срыва, и вдруг без всякой видимой причины я начал громко смеяться и никак не мог остановиться. Почему-то мне показалось очень забавным, что всего лишь два дня спустя именно мы с Генрихом снова оказались в этом дерьме. Да к тому же не со своими боевыми товарищами, а с совершенно незнакомым подразделением!
Генрих удивленно посмотрел на меня.
– Вам нехорошо, герр ассистенцарцт? – с тревогой в голосе спросил он.
– Напротив, Генрих! Мне даже очень хорошо! Но как можно всерьез воспринимать все это дерьмо? Ведь, в конце концов, войну ведут разумные люди! Но самое смешное заключается в том, что все настолько серьезно! Разве это не смешно?
– Нет, герр ассистенцарцт! – невозмутимо ответил Генрих. – Это совсем не смешно!
Мы отправились на командный пункт батальона. Хромая, я вошел внутрь и доложил майору Клостерману о нашем прибытии.
– Это было бы уже последней точкой над i, если бы и вы выбыли из строя! – заметил он, узнав о моем ранении. – Перевязочный пункт до отказа переполнен ранеными!
– В таком случае, герр майор, мне надо поскорее осмотреть их!
Все раненые находились на моем старом, тесном перевязочном пункте. Как я узнал, ассистенцарцт Шюсслер устроил свой перевязочный пункт в другом, более просторном доме, который, однако, не был так хорошо защищен от вражеского огня, как мой. Ему самому и его пациентам пришлось дорого заплатить за это, когда в дом попали вражеские снаряды и буквально изрешетили их осколками. Штабсарцт Лиров тоже находился на перевязочном пункте Шюсслера, когда в результате нового обстрела тот загорелся и обрушился. Тело Лирова до сих пор находилось где-то под развалинами рухнувшего дома.
И вот теперь мой старый перевязочный пункт был забит стонущими солдатами. Более двадцати раненых лежали на полу маленького помещения, с ними находился лишь один-единственный санитар, который пытался оказать им хоть какую-то медицинскую помощь. Лишь немногие из раненых были перевязаны надлежащим образом. До наступления ночи не могло быть и речи об эвакуации их в Малахово по опасной дороге.
– Где инструменты и медицинское имущество? – спросил я санитара.
– У нас ничего больше не осталось, герр ассистенцарцт! Все сгорело на другом перевязочном пункте!
– Проклятье!
Мы были вынуждены обходиться только тем, что находилось в моей медицинской сумке, в ранце Генриха, и индивидуальными перевязочными пакетами, имевшимися у каждого солдата. Хорошенькое начало! Некоторые тяжелораненые старались громкими, жалобными стонами привлечь к себе внимание, так как почти каждый тяжелораненый считал, что только он достоин сожаления и что именно ему надо оказать первоочередную помощь. Но военный врач должен начинать с самых тяжелых случаев. Двоих солдат с ранением в брюшную полость и одного бойца с тяжелым ранением в голову я распорядился завернуть в одеяла и уложить на соломенные подстилки. Причем бойца с ранением в голову следовало приподнять, а у раненых в брюшную полость подтянуть колени к подбородку. Один солдат с ранением в брюшную полость был уже настолько плох, что, пожалуй, вряд ли бы пережил немедленную эвакуацию в тыл. О состоянии бойца с ранением в голову трудно было сказать что-то определенное, но и его дела обстояли далеко не блестяще. Все зависело от того, достаточно ли у него осталось сил, чтобы преодолеть раневой шок. Второй солдат с ранением в брюшную полость вызывал у меня меньше опасений, мне показалось, внутреннее кровотечение было у него не очень сильным. Кроме того, здесь было четверо бойцов с огнестрельным ранением легкого. Как и раненный в голову, они должны были прежде всего соблюдать полный покой, чтобы прекратилось кровотечение из мелких легочных сосудов.
