А пока… Советский граф Алексей Толстой разъезжает по городу на фаэтоне, запряженном лошадьми. Вальяжный, с трубкой во рту. Михоэлсу, работавшему в нескольких театрах, предоставили старую бричку с огромными колесами, запряженную тоже старой и унылой клячей.
А Саше Тышлеру, который работал и в Узбекском драматическом театре имени Хамзы, и в Узбекском оперном, и в ГОСЕТе, приходилось, судя по всему, ходить пешком или втискиваться в переполненный трамвай. Потому-то он и запомнился любопытствующим дамам на ташкентских улицах…
Он любит уют, «уклад», порядок. А здесь, в Ташкенте, все перевернуто, все разрушено. Тянет снова в Москву, которую покидал с облегчением. К тому же и Ташкент не казался вполне безопасным. Юлий Лабас, попавший в ташкентскую эвакуацию ребенком, пишет, что часто слышал от местных жителей: «Скоро придут немцы и всех вас повесят»
[169]. Нервный Фальк, живший неподалеку — в Самарканде, зная, что от немцев евреям пощады не будет, планировал бегство… в чанкайшистский Китай
[170]. Выбирал из «двух зол». Тышлеру тоже в Ташкенте «не живется».
В январском письме 1942 года он пишет о своем состоянии: «…я очень похудел и этому рад. Болезнь моя изредка дает себя чувствовать настолько, что мне больно есть — мне нельзя нервничать, а спокойно сейчас жить невозможно, а некоторые явления меня буквально терзают, и только вера в то, что все вернется к довоенному уровню, меня успокаивает».
«Болезнь» всегда здорового Тышлера, скорее всего, связана с нервными перегрузками, которые давали «осложнения» с едой. Мандельштам в лагере перестал есть лагерную пищу, боясь, что его «отравят». Эренбург в трудные моменты ел одну петрушку. А еще раньше на нервной почве трудности с едой испытывал в Риме Александр Иванов, которому мерещилось, что его «травят». Тонкая нервная организация творческой личности…
В феврале 1942 года Саша Тышлер пишет Тане и сыну, что наконец-то нашлась квартира и что он собирается послать им денег. И далее — обоим: «Дорогие Таня и Сашенька, я по вас очень соскучился. Вы ни одну минуту не сомневайтесь в том, что вы мои самые дорогие, близкие и родные и что я вас никогда не оставлю. Не проходит дня, часа, чтобы я о вас не думал, и поэтому и не бывает таких дней, чтобы я был спокоен и весел. Мысли о вас меня беспокоят, гнетут. Мне все кажется, и может быть, это и так, что вы плохо живете, не доедаете, холодаете…»
Какой-то эмоциональный взрыв (или срыв?).
Саша Тышлер, как некогда принц Гамлет, «потерял всю свою веселость», мучительно переживает из-за близких, которые, как оказалось на расстоянии, очень ему дороги. В этом же письме он делится с Таней своей радостью (Татоша снова душевно близкий ему человек): «Беллочка нашлась. Она находится в Хвалынске Саратовской области в детском доме. Мать ее не нашлась. Видимо, погибла. Бедная девочка. И вот теперь ее нужно забрать. (Мы уже знаем, что Беллу заберет из детского дома и отвезет в Новосибирск сестра погибшей Симы — Юдес. — В. Ч.) Я тебе об этом сообщил, т. к. ты меня, как никто, поймешь.
Целую вас крепко, крепко.
Пишите!!!!!! Ваш Саша!»
Опять это безумие шести восклицательных знаков, выдающее предельное волнение. Поистине Ташкент для художника — место сильных эмоций, разрыва, разлома судьбы…
Кстати, Тышлер с Настей наладили переписку с Беллочкой, и она, покидая Новосибирск, везла с собой пачку их писем. Посылали ей и посылки.
И вот весна 1942 года. Открытка, отправленная в Ивановскую область «до востребования»:
«Дорогие мои Саша и Таня.
Как ваша жизнь „старообрядческая“, почему-то я себе представляю, что у вас очень красиво. Во всяком случае вы зиму пережили, а вот я должен выживать в ужасную жару. Трясет нас жизнь, а природа помогает. Как бы я хотел побывать с вами. Втроем сидеть у костра и печь картошку, голодной курице — просо снится. Так и со мной.
С вами не расстаюсь ни на минуту, всегда о вас думаю и часто снитесь. Как-то снилось мне, что я перевязывал тебе, Таня, глаз, и ты плакала от боли.
Что за сон? Надо бы посмотреть в соннике. Где Алеша? Из твоих писем не могу понять его местопребывания. Целую вас крепко, крепко.
Ваш Саша. 31/III-1942 год».
В письме столько нежности и заботы, словно вернулась былая любовь к Аристарховой. Во всяком случае, чувства «вибрируют», всё «навзрыд», без прежней «легкости», ставшей «невыносимой». Вопросы об Алеше, новом муже Аристарховой, сопровождают каждое письмо — видно, она на них не отвечает.
Хочу привести одну забавную параллель.
Чуть раньше, в декабре 1941 года, Евгения Пастернак, оказавшаяся с сыном в Ташкенте, пишет бывшему мужу, поэту Борису Пастернаку: «Нам разрешили занять комнату уехавшей в Москву семьи Кирсанова… Как нам с Женькой хорошо, как нам хочется, чтобы ты на нас поглядел. У нас топится в комнате маленькая плита, и мы в ней сейчас печем картофель»
[171].
Очень мило! Значит, картофель можно было печь и в Ташкенте!
Просто одинокие женщины с сыновьями писали бывшим мужьям и возлюбленным такие письма, — чтобы тем очень захотелось перенестись к ним в их мирный уголок с печеным на костре или в печи картофелем — в Ивановскую область или в Ташкент!
Прочтем еще несколько открыток 1942 года. Вот летняя:
«Дорогие Таня и Сашук!
Очень рад, что вы, наконец, деньги получили, теперь буду организовывать вторичную посылку.
Работоспособность у меня упала на 70 %. Тут теперь такая жара, что руки не подымаются и ноги не ходят. Сегодня было 62° на солнце. Хотя арыки и текут по городу, но все же ощущается страшный недостаток воды, так что, когда тебе человек плюет в лицо, приятно становится. Я уже Вам писал, кажется, что прохожу военную подготовку. Через день прихожу заниматься. Вот так и в генералы можно выйти. Где теперь Алеша? Пишите, как у вас на Плесе? Почему вы, собственно, туда поехали? Разве время теперь рыпаться? Боже! Боже! Когда же мы в Москве увидимся? Сашук, я по тебе скучаю и хотел бы тебя очень видеть. Целую вас крепко.
Ваш Саша».
Что-то как будто изменилось в ташкентской жизни. Тон более спокойный, жалобы перемежаются юмором. «Скучает» он уже только по сыну, а не по ним обоим, не по Тане. Впрочем, Сашу Тышлера «качает», настроение очень неустойчивое.
В следующих открытках — прежние недовольства Таниной необязательностью — не сообщила, что получила деньги, шутливо-серьезные беседы с сыном и душераздирающие признания в любви к нему: «…моя… мечта видеть нашу победу и быть всегда с тобой, рядышком, всегда обнявшись — я очень тебя люблю» (из открытки от 20 сентября 1942 года).
