Добрые глаза на бледном, словно присыпанном мукой, лице. Худые морщинистые ладони в шрамах кошачьих царапин. Плотно сжатые губы. Слезы набухают в глубине глаз.
– Вот, это все, что Володя написал. Вы посмотрите, пожалуйста. Может быть… – она не договорила, торопливым жестом протянула потрепанную тетрадку.
– Да я, собственно, не издатель…
В комнате раздался звон: пьяные голоса разбили посуду. Но женщина не обернулась; только дернулась левая сторона лица.
– Да, конечно, это ничего. Вы же пишете, знаете всех… Володя старался.
Это был весомый аргумент. В ее представлении – нерушимый. У меня не хватило сил отменить его.
– Конечно, я посмотрю.
– Да-да, посмотрите, – она по-детски обрадовалась, даже улыбнулась. Первая улыбка после похорон – это ведь так важно. – Если что-то подойдет…
– Я вам сообщу.
– Только вы прочитайте, обязательно.
– Сегодня же вечером, обещаю вам.
– Он был очень хороший… Он верил…
– Вы извините, у меня так мало времени…
– Да, я понимаю. Все это… глупо и так внезапно!
Я уже прятал тетрадь в портфель, не желая скрыть подленькую торопливость…
На улице я закурил, затягиваясь жадно и глубоко. Рыжий город глотал ядовитый сок осени: монотонная слякоть. И все в этом маленьком провинциальном городке казалось неживым, окутанным тленом и безнадегой. Бог придумал позднюю осень в наказание за наши грехи, за неумение радоваться жизнью. И каждый год, из ноября в ноябрь, мы расхлебываем собственное уныние.
Не успел я сделать и десяти шагов, как меня окликнули. Я обернулся – из подъезда выбежала Рита Апух. Во время похорон не было возможности поговорить, а на поминках мы сидели по разные стороны стола.
– Дима, подожди…
– Что-то случилось?
– Нет, ничего не случилось.
Я помнил худую девочку с длинной русой косой, я помнил ее влажное напряжение, когда мы целовались под лестницей, сбежав с урока математики, помнил ее непрошибаемую молчаливость… Сейчас передо мной стояла красивая, уверенная в себе женщина. Сразу и бледная, и смуглая, стройная и крепкая, как скамейка в осеннем саду. Ярко накрашенные губы, вздорная стрижка под мальчишку, мудрый взгляд оттененных глаз и что-то невыносимо-призрачное в их глубине.
– Тоже не выдержала?
– Это уже не поминки, а пьянка. Ненавижу алкашню.
– Чего так?
– Мой первый муж… Ладно, неважно.
Некоторое время мы шли молча.
– Жалко Володьку, – сказал я.
– А мне нет. Губа жил мудаком и умер по-мудацки.
Вова Губин умер от страха. Идиотская история. Возвращался вечером с работы. Решил срезать и пройти через пустырь, мимо кооперативных гаражей. Чем-то разозлил стаю собак, живущих около свалки. Единственный свидетель – мужик, загонявший машину в гараж, – рассказывал, что собаки окружили Губу, зарычали, затявкали, не давая вырваться из кольца. Особенно злая шавка норовила схватить его за ногу. Губа (длинная сучковатая жердь) пытался отмахиваться пакетом, а потом вдруг странно дернулся и упал как подкошенный. Собаки кинулись на него, стали трепать куртку, разорвали штанину брюк. Когда мужик добежал, Володька уже был мертвый. Остановилось сердце.
– Сама-то как? – я не знал, что спрашивать, о чем говорить.
– Как в сказке: в ожидании принца.
– Достойное занятие. В сказках они всегда появляются.
– Они и в жизни появляются, только слишком поздно…
Рита внимательно на меня посмотрела. Щеки ее лизнул румянец, зрачки расширились. Потом она резко отвела взгляд и взяла меня под руку.
– Ты не против?
– Пожалуйста.
– На вечере встречи тебя вспоминали.
– И что говорят?
– Говорят, знаменитость… Ой, ладно, не скромничай.
– А ты знаешь, – начал я без подготовки, – я вообще не собирался на похороны ехать. Не то чтобы дела, просто это уже не мой мир. Часть уютного прошлого, чье место в памяти. Это нехорошо, наверное…
– Нормально. Твой успех – это награда за риск. Ты не обязан испытывать ностальгию.
– Даже не в риске дело. Тут ничего особенного. Я просто верил. До конца. Даже когда все отвернулись. Даже когда подыхал с голоду. Когда негде было жить и знакомые перестали брать трубку. Я хавал «Доширак», кочевал по друзьям, спал на полу, иногда ночевал на вокзалах, если не успевал к закрытию метро: денег на такси не было. И каждую минуту этой нищей, позорной жизни я верил в свое творчество. Не потому, что я гений или что-то там еще. Просто мне есть что сказать. Понимаешь?
– Пытаюсь.
– А сегодня я приезжаю на похороны одноклассника, и выясняется, что приглашали меня с единственной целью: всучить под это дело тетрадь с его прижизненной графоманью. Какого хрена я должен этим заниматься? Оно мне надо?
– Ты никому ничего не должен.
– Раз приехал – должен. Я в безвыходной ситуации. Вот ведь Губа, великий романист… Жрал, спал, срал, работал кое-где и что-то кропал в свою тетрадку. А как помер – будьте любезны, напечатайте… Да, я знаю, нехорошо так о покойнике. Только я свои рассказы, извини за прямоту, писал кровью, потом и спермой. Я каждую строчку выстрадал. А тут, значит, в бессмертие на готовеньком…
Я еще что-то говорил, искреннее и взволнованное, а Рита слушала и не слушала одновременно. Смотрела прямо перед собой. А потом перебила:
– Ты торопишься? Давай посидим?
– Где?
– В «Колумбии», новый ресторанчик открыли, около вокзала.
– Давай, только недолго.
Ресторан показался мне странным. Внутренности его убаюкивали, погружали в вязкое пространство, в котором даже шевелиться лениво. Звуки шлепали по ушам колодезным гулом. Обычный антураж (кактусы, фотографии, сомбреро на стенах) не возвращал в реальность, только слегка успокаивал ложной иллюзией «все нормально». Еще более странными показались часы: увеличенный в несколько раз советский будильник, врезанный в стену рядом с барной стойкой.
– Жутковатое место.
– Просто потолки высокие. Поэтому эхо, – ответила Рита.
– Через пару часов электричка. Не опоздать бы…
– Не паникуй. Не опоздаешь, – она улыбнулась в сторону.
Зал был почти пустой. Только одинокий старик странного вида ковырял вилкой за столиком в конце зала. Я заказал паэлью и бутылку текилы. Молчаливый официант в цветастой рубах лишь коротко кивнул и удалился.
