– У Сажина.
– Ясно. Давно?
– Месяца полтора.
В сенях не хватало коляски, но подумал об этом Глеб отстраненно. Просто мысль. Промелькнула и не оставила следа.
Их комната утратила запах. А чем она пахла раньше? Глеб попытался вспомнить и уже не мог, как будто прошло десять лет. Детские салфетки, подушки из верблюжьей шерсти, волосы Нины, плюшевый медведь, книги на полках – всё вместе это пахло уютом. И конечно, карамельный запах сына… Где всё это?
Мужчина сел на кровать.
Вошел тесть. Положил на стул постельное белье.
– Баню затопить?
– Да.
В комнату забежал Марсик – белый облезлый кот с разодранной бровью, прыгнул на кровать и положил голову Глебу на колени. Мол, я тебя признал, держись.
Горький комок подкатил к горлу. Чтобы его задавить, Глеб начал с силой гладить кота. Тот понимал, терпел и не вырывался. Только урчал горлом и хлестко бил хвостом по кровати.
Наконец отпустило. Выдохнул, сбросил кота. Подошел к окну, взял яблоко с подоконника, взвесил его мягким движением, подкинул, положил на место. За окном, на краю деревни, вмерзла в пейзаж вековая береза. На самой вершине аисты свили гнездо. Глеб смотрел на это гнездо. Аистов не было. А он смотрел и ждал, когда же они прилетят.
Вернулся тесть с улицы, прошаркал на кухню. Через пару минут зашипела сковородка.
Глеб достал из рюкзака застиранный маскхалат, переоделся.
– Иди ужинать, – позвал тесть.
На сковородке дымился жареный лещ. На столе – черный хлеб, нарезанный мужскими кусками, соленые огурцы, сало. Бутылка водки. Две пузатые стопки. Тесть с сомнением поглядел на Глеба.
– Чего вырядился?
– Тебя не спросил.
– Ты не хами. С тобой по-русски разговаривают.
– А я что, по-китайски?
– Водку будешь?
Глеб жадно сглотнул.
– Буду.
– Тогда разливай.
Глеб сел на скрипучий стул, свинтил пробку одним резким движением, наполнил стопки до краев.
– С возвращением, – произнес тесть. – За то, что живой.
Чокнулись и выпили.
Водка провалилась в пустой желудок и обожгла. Глеб сморщился.
– Закусывай.
Мужчины набросились на еду. Тесть ел со значением, внушительно пережевывал, аккуратно откладывал мелкие кости на край тарелки. Глеб жевал жадно и суетливо, наполняя желудок горячей рыбой, огурцами, салом – всем подряд.
Налили еще по одной, выпили.
– Что делать будешь?
– Не знаю. Работу найду.
– У тебя взгляд пустой, тебе в себя прийти надо.
– Приду.
– Конечно, придешь, куда ты денешься. Жену потерял, сына потерял…
– Заткнись, дядь Коль.
– А то что?
– Кадык вырву, – произнес с расстановкой, без злобы, и от этого спокойствия стало страшно.
– Ты в зверя превратился.
Глеб ничего не ответил. Налил еще по одной.
– За всех… – и, не дожидаясь тестя, лихо опрокинул стопку.
– Не нажрись, смотри. С пьяным не буду возиться.
Глеб снова промолчал. Только глаза осветились твердым, на крови закаленным светом.
Баня пахнула жаром ста тысяч солнц, но этот жар не тревожил, а успокаивал. Только медный крестик мгновенно накалился и Глеб, матерясь, торопливо сорвал цепочку. Сел на полок, спрятал лицо в ладони, размазывая выступившие капли пота. Покраснел шрам на правом предплечье. Пуля прошла навылет, рана стянулась быстро, но сейчас в бане плечо заныло тягучей болью, как будто в него гвоздь вогнали.
Тело было худым, скукоженным. Распаренная кожа вычерчивала красным изгибы ребер. От жары и странных, сладких мыслей затвердела… плоть, и Глеб вскочил, заходил из стороны в сторону, смахивая со лба капли пота, растирая его по телу. Наконец, не выдержав, он подошел к баку с холодной водой и нырнул в него головой. Взметнулся вверх, фыркнул. Потом набрал таз, окатил себя, шумно и часто задышал. Успокоился. Сладкие мысли ушли. Вадим, молодой сапер во взводе, говорил, что передернуть не грех, мол, саперу полезно передергивать, спокойней будет. Вадима накрыло «градом» под Дебальцево. Собирали по кускам.
Глеб залил кипятком свежий дубовый веник, еще раз окатил себя водой и вышел в предбанник. Облако пара поднималось от красного тела к потолку. Глеб достал сигареты и закурил, приоткрыв дверь. Свежий вечерний воздух погладил спину.
Потом он парился до изнеможения, с силой хлестал себя веником, оставляя на теле вздувшиеся багряные полосы. Выбивал из себя отчаяние, заполняя пустоты влажным дубовым духом. Это была молитва. За мертвых и живых, за Нину, за сына, за то, что всё не зря, не зря…
Тесть приготовил ему чистую рубаху.
– Переоденься.
Глеб скинул маскхалат.
– Что это? – тесть указал на мелкие подсохшие нарывы на груди.
– Сигареты тушили.
Помолчали.
– Эх, парень ты, парень…
– До свадьбы заживет, – Глеб попробовал усмехнуться.
– Долго ты был… у них?
– Пятьдесят два дня.
Тесть покачал головой.
– Дядь Коль… – в голосе Глеба прорезались просящие нотки. – Есть еще выпить?
Тесть плюнул и пошел на кухню. Вышел с новой пол-литрой.
– Последняя.
Брезгливо бросил стопку на стол.
– Сопьешься.
– Плевать.
Пил Глеб муторно и тяжело. Теплая водка не лезла, и он с усилием проталкивал ее внутрь, сглатывая сивушное послевкусие, заедая свежим хрустящим луком. Взгляд туманился, зарастал болотной ряской. Лопнули капилляры на глазах, белки покрылись красными трещинками.
Тесть сел в кресло, включил телевизор. На экране хорошие дядьки ловили плохих. Один долгий, затяжной сериал, имитирующий жизнь. Идет уже много лет. Меняются актеры, режиссеры, сюжет, название, а сериал все тот же: безвыходная дрянь.
– Интересно? – спросил Глеб.
– Нормально.
– Ну раз нормально, смотри.
– Я и смотрю.
Водку Глеб не допил. Уронил голову на стол и засвистел слипшимся пьяным свистом. Тесть чертыхнулся, подошел к столу и обхватил парня сзади. Поднял на ноги одним резким рывком.
– Давай, давай… Свинья…
Потащил в комнату. Глеб пьяно мычал и отмахивался.
Уложил на кровать, накрыл одеялом. Несколько минут смотрел на парня, как тот проваливается в долгожданный сон. Потом вышел на улицу позвонить.
