Зиновий уже смирился с возвращением ее первой любви, только знай подвозил в больницу деликатесы и подарки врачам. Он был другом Асиного мужа Миши Ланцевицкого. Асе говорили, что Мишу сослали, куда именно – отвечали неопределенно. При обыске забрали наградной маузер Миши с гравировкой «За беспощадную борьбу с контрреволюцией», дарственные часы с подписью Дзержинского, выселили из Большого Комсомольского в каморку на Маросейке, дом тринадцать, тот еще пенал, окна смотрят друг на друга, беспробудно серые стены: десять квадратных метров на последнем этаже.
На Кадашёвской набережной была знамённая мастерская, Асенька туда устроилась вышивать знамена. Однажды ей под дверь подсунули бумагу, что Ланцевицкий умер от ослабления сердечной мышцы, в такой форме сообщалось о расстреле. В начале войны они с дочкой уехали в эвакуацию, Асенька в Дербенте работала белошвейкой. Прошло время, и Зиновий остался с Асей. Потом они переехали в Старосадский.
Хорошо помню их старинное трюмо из красного дерева, фарфоровые статуэтки, бело-розовая китаянка с гофрированным воротником и нежным веером качала головкой из стороны в сторону и, конечно, численник металлический поражал меня, который сам знал, какой сегодня день, и, переворачиваясь, ставил правильное число.
Весной 1921 года Ботик вернулся домой. Гражданская война фактически закончилась, мятежи в Сибири были беспощадно подавлены большевистским огнем и мечом. Красноармейцы возвращались к мирной жизни. Сколько мне представлялось в мечтах, говорил Боря, что я врываюсь во двор, бегу, задыхаясь, распахиваю дверь и ору: «Вернууулся-а-а!!!», и все кидаются ко мне обнимать, целовать, омывать слезами нежности и любви. Как же это не похоже было на то, что я почувствовал, когда приближался к родному дому!
Вдруг запоздалый страх обуял меня: жива ли Ларочка, помнит ли Маруся? Сердце захолонуло, и я понял, что испытал блудный сын, воротясь домой, иду, робея, как во сне, с трудом передвигая ноги, и всеми силами пытаюсь отодвинуть миг неминуемой встречи: едва переступлю порог, начнется другая жизнь, и я боялся этого.
Первой меня увидела Асенька и, конечно, подняла такой тарарам, что лучше не надо: мама! Боря вернулся, мама!.. Мама-а-а! – она кричит – и никакого ответа. Мы кинулись в дом, смотрим, Ларочка сидит на кровати – ни жива ни мертва.
– Боря, – она говорит с виноватой улыбкой, – ты будешь смеяться, но я от радости не могу ни рукой, ни ногой шевельнуть!
Блудный сын пал на колени, спрятавши лицо в родительских объятиях, а с неба раздался глас Отца: этот сын мой был мертв и ожил, пропал и нашелся!
Асенька полетела в госпиталь звать Марусю. Вот они вбегают, и мы с Марусей идем навстречу друг другу, идем, идем, знаешь, так бывает, вроде бы расстояния никакого, а преодолевать его нужно целую вечность, вдруг встали как вкопанные оба. Ни туда, ни сюда.
Поймешь ли ты меня, Ботик говорил, мне вдруг показалось, что мы с ней в разных мирах, что я за гранью недостижимой, и нет пути назад. Она руку тянет ко мне, трогает мою щеку небритую, нос, тянет за ухо, а я помертвел и не чувствую ничего, то ли обмороженный, то ли опаленный.
В первую ночь на сеновал пошел спать, в сарай. Лежу, немею в тоске. Слышу, она заходит, стоит и смотрит на меня, а я закрыл глаза, притворяюсь спящим. Она подсела ближе, обняла и, как я когда-то манил ее из морока, так и она меня давай будить от этой непроглядной тьмы сибирской: увидь, увидь меня! Боря, это я!.. – а сама заливается горючими слезами. Гляжу, что-то тает у меня в груди, какой-то кусок льда. Так и проплакали ночь, пока не устали и не заснули.
Главное, что запомнилось из послевоенного времени, – постоянно хотелось есть. Голодно было, очень голодно. В городских пекарнях в хлеб добавляли труху, на рынках подолгу не бывало мяса, а бывало – так вонючее; картошку привозили мерзлую, сахар – с грязью. Ларочка взялась уверять, что самое полезное в картошке сосредоточено в кожуре. Дора Блюмкина Лару научила делать оладьи из картофельных очисток.
Ох, они с Зюсей обрадовались возвращению Ботика! Оглядывали его со всех сторон, оглаживали, похлопывали по спине, будто не верили, что он живой, вещественный – ге’зинт ви а ферд, здоров, как конь! И если это чудо свершилось, благодаренье Господу, то, может, Он, да святится имя Его, смилуется еще хоть один разок, и ангел смерти, малхамовес, пощадит их мальчика, их единственного мальчика, и тот вернется домой, соф коль соф, в конце-то концов?
Иона родителям почти не писал, уехал и сгинул, два-три письма из Крыма, вот и весь сказ. Где он теперь? И жив ли? Асенька, бедная, даже спрашивать о нем боялась, только подойдет к дому Блюмкиных, помаячит у калитки, ви а шотн, говорила Софа, словно тень, и уйдет восвояси.
Иногда мороженую картошку жарили на каком-то подозрительном масле со странным вкусом и запахом, Лара говорила, это елей, которым при отпевании помазывали лоб покойника, после войны масло было нужней живым, чем мертвым.
Поначалу Ботик устроился на кожевенный завод, но уже через месяц получил повестку из военкомата, где ему, как члену партии большевиков, предложили вернуться в ряды Красной Армии – в качестве сотрудника ОГПУ.
Отказать никакой возможности, да и не очень лежало сердце мять кожи, дышать кислотами и сырой мездрой. Дух жаждал чего-то большего, руки помнили тяжесть винтовки, уши – стук пулемета, шенкелями он чувствовал биение пульса лошади.
К тому же в ОГПУ отваливали сотрудникам большой котелок круто сваренной пшенки, давали хлеба и кусок сала. По праздникам наливали полкружки самогона. Немного погодя до Витебска начал изредка долетать американский продукт – мелкозернистый жир под названием «лярд» в прямоугольной баночке с нежно-розовой колбасой на этикетке, источавший слабый аромат и тонкий вкус. Правда, заокеанский деликатес выдавался в таком ничтожном количестве, что, по меткому наблюдению Лары, до желудка не доходило.
В Управлении Ботик занимался аттестацией личного состава витебской милиции, но особенно привлекал его конный эскадрон, Боре нравились белая гимнастерка с желтыми шевронами на воротнике, белая фуражка с красным околышем, коричневая портупея и кобура конных милиционеров.
Ботик лично проверял, как слуги порядка содержат лошадей, чем их кормят, тщательно ли вычесывают хвосты, щупал зубы, следил, идеальна ли «стрелка» на копыте, хороши ли попоны зимние и дождевые, чумбура, уздечки, трензеля, седла, щетки, скребницы, вальтрапы. Всех он помнил в лицо своих любимчиков – Крепышей, Каштанов, Корсаров, у кого какая отметина – звездочка, лысина, проточина или крылья, подпалины при гнедой рубашке, Боря готов был о них поэмы слагать!
И всегда норовил вскочить на какого-нибудь резвого Рубчика или Рыжика, показать высший класс: рысь, иноходь или галоп – хоть с правой ноги, хоть с левой. А уж галоп назад или галоп на трех ногах, пассаж, испанский шаг – витебские центурионы неизменно встречали восторженными аплодисментами.
Боре лошадь досталась от прежнего хозяина, то ли тот постарел, то ли заболел, то ли спился. И до того она любила Ботика нашего! Охраняла, никакая собака не нужна. Лошадь высокая, Ботик у нас пониже ростом. Так она подступиться к Боре не дает. Уши прижмет, копытом нервно землю роет. Рядом громко не говори и не маши руками! Все очень строго, хотя Ботик ее такой вот защите не учил. Звали ее Жанна, ладная, статная, уши прижаты, не шути!
